В родстве с умом язык не длинный: Смысл пословицы «Длинный язык с умом не в родстве» |

Содержание

Смысл пословицы «Длинный язык с умом не в родстве» |

****

В русском языке, как и во многих других, часто встречаются «матрёшковые» пословицы, когда часть народного выражения представлена фразеологизмом. Например, в пословицу «Длинный язык с умом не в родстве» «вложено» устойчивое выражение — длинный язык. И если смысл распространённого фразеологизма понятен почти всем носителям русского языка, то значение пословицы в целом известно не каждому.

Прямое значение упомянутой пословицы указывает на отсутствие между длинным языком и умом родства. Следуя этой мысли, можно прийти к выводу, что разум и нормальный «недлинный» язык должны быть связаны самой прочной и ничем не прерываемой связью. При этом в изречении улавливается убеждённость в обязательном доминировании ума, по аналогии с главой семейства, — мысль не может попасть на язык, опосредуя разум.

Иносказательное значение народного выражения в следующем: болтливость и многословие, в частности необдуманные слова, являются признаком глупости. Иными словами, народ устанавливал своеобразную обратную пропорцию — чем длиннее язык, тем короче разум. Подобная несоразмерность прослеживается во многих русских половицах о языке: «Язык есть — ума нет», «Длинный язык — короткие мысли», «Язык лепечет, а голова не ведает». Народное выражение «Длинный язык с умом не в родстве» говорится в случаях, когда хотят подчеркнуть глупость, неуместность сказанного. Почему же чрезмерная длина языка не приветствуется в народе?

С момента обретения человечеством дара говорить и последующим развитием речи, люди, умеющие ёмко, красиво излагать мысль, получили возможность воздействия, нередко неограниченного, не только на собеседника, но и более многочисленные группы — народные собрания, войска, и т.п. Уже в 4 веке до н.э. ораторское искусство оформляется в самостоятельную науку — риторику. В 391 году до н.э. в Афинах знаменитый афинский писатель и оратор Сократ открывает первую школу красноречия, вскоре ставшей риторическим центром древней Эллады. Древнегреческие философы Платон, Аристотель, Демосфен, древнеримский мыслитель Цицерон придавали огромное значение умению убеждать путём логичного и стройного изложения своих мыслей на словах.

Использования слова, как одного из главных инструментов убеждения, а значит и управления, было взято на вооружение не только политиками, полководцами, идейными вождями. В современном мире, несмотря на значительную долю визуализации преподносимой информации, ораторское искусство, вобравшее в себя такие науки как философия, психология, языкознание, педагогика, не утратило свою актуальность. Даже наоборот, получило развитие в виде такого явления, как «мотивационное ораторство». Огромный потенциал красноречия сегодня используется для вдохновения людей на преодоление своих страхов, психологических блоков, для аккумуляции скрытых возможностей.

Наравне с постоянным стремлением к совершенствованию искусства говорить, люди с не меньшим упорством учились молчать. Русская история богата на периоды молчания, длившиеся нередко не одно десятилетие, когда даже в кругу семьи «сболтнуть лишнее» представляло большую опасность. Тысячи жизней унесло неосторожное слово. Но иногда молчать необходимо было не только для того, чтобы спасти себя и своих близких. Знаменитый плакат «Не болтай» художницы, графика Нины Николаевны Ватолиной в годы Великой Отечественной войны призывал проявить бдительность в столь неспокойное время для большой страны, пресечь болтовню и сплетни, чтобы враги не могли воспользоваться полученной информацией.

Народ небезосновательно усматривал в болтливости признак глупости и негативно относился к болтунам. В реальной жизни чрезмерная говорливость того или иного человека может быть вызвана разными причинами, но действие на окружающих она всегда оказывает одинаковое—пустая болтовня раздражает.

Человек с длинным языком не вызывает доверия, так как из-за неумения контролировать свой словесный поток он легко может обидеть собеседника или выдать приватную информацию, сам не замечая того. Отличный пример подобного «словонедержания», приводящего к неожиданным для обоих собеседников результатам, можно встретить в юмористическом рассказе Антона Чехова с характерным названием «Длинный язык». В нём одна «молодая дамочка» бурно делится с мужем впечатлениями о недавней поездке в Ялту.

Писатель метко передаёт образ ограниченной и вздорной женщины, с одинаковой поспешностью оправдывающей собственные поступки и осуждающей чужое поведение. Умиление мужа, соскучившегося по жене, к концу рассказа супруги сменяется, вполне заслуженно, брезгливым возмущением— сквозь весь поток слов открывается реальная картина «отдыха» благоверной. При этом «дамочка» даже не поняла, что так возмутило его, «Васичку» — «Длинный язык с умом не в родстве»!

****

Авторский материал — перепечатка данной статьи запрещена.

Разъяснение пословицы у короткого ума длинный язык

Статья «Работа над пословицей в начальных классах»

Развитие компентенций субъектов образовательного процесса
ГУ «Общеобразовательная школа №2»

ОСОБЕННОСТИ ИЗУЧЕНИЯ ПОСЛОВИЦ

Пословица представляет собой «минимальный по величине художественный текст, выражающий только одну мысль. Выражение этой мысли равно тексту, и нет ни растворения этой мысли в сюжете, ни мыслей, конкурирующих с главной.

Психологические механизмы понимания мини-текста еще не достаточно ясны, однако искать приемы формирования умения понимать пословицу необходимо.

Анализ современных школьных учебников свидетельствует о том, что в последнее время работа с пословицей стала интереснее и глубже. Однако при работе с пословицей дидактический материал актуализируется для формирования орфографических и грамматических умений, а художественная ценность пословиц не рассматривается.

Наблюдения заставили предположить, что, выполняя в основном грамматико-орфографические задания с пословицами, дети остаются на низком уровне понимания мини-текста. Акцентирование внимания на лексико-грамматических особенностях пословицы не приближает к пониманию концепта (общего смысла), не способствует его переносу на другие тексты или жизненные ситуации.

Трудность в извлечении фактической информации из мини-текста связана с бедностью словарного запаса школьников. Особенно это касается устаревшей и заимствованной лексики (например, сыч, изъян, золотник).

Основные проблемы в понимании мини-текста состоят в осознании и принятии задачи, в невозможности отвлечься от конкретного образа и перейти к обобщению, в приписывании «своего» общего смысла.

Замечено, что осознанная, понятая пословица сразу «входит в жизнь». Проявляется это в том, что, усвоив обобщенный смысл, ребенок быстро находит его связь с определенной жизненной ситуацией или конкретным текстом. Мысль не останавливается, обнаружив концепт мини-текста. Она ищет применение себе по отношению к другому концепту, который берется из книги или из жизни.

Нужно отметить, что пословица бывает трудна для понимания не только детям, но и взрослым. Это показывает проведенное исследование в группах 3-го курса очного и заочного отделения специальности «Педагогика и методика начального обучения». Так, при объяснении смысла пословиц, взятых из учебника «Русский язык» (3 кл.), у студентов возникли затруднения при объяснении таких пословиц как: «Спи камешком, вставай пёрышком»; «Ссора в семье до первого взгляда»; «Были бы кошки, а мышки будут»; «Соловья баснями не кормят»; «Кошке игрушки, а мышке слезки». Студентам в данных пословицах не удалось подобрать развернутую формулировку скрытой в той или иной пословице мысли. Что же вызывает затруднение?

Пословицы, как правило, содержат две мысли: «конкретную, прямо вытекающую из текста, и общую, выражающую переносный смысл. При восприятии мини-текста отчетливо просматривается главная задача понимания – перейти с «языка образов» на «язык мысли».  5. с.4 

Затруднения в мыслительной работе при понимании пословицы могут возникнуть на любом уровне. Уровень воспроизведения: дети не понимают многих слов в пословицах и, как правило, не выясняют их значение. Уровень понимания: многие ученики остаются на уровне понимания только фактуальной информации; имеет место формальный переход от фактуальной к концептуальной информации, т.е. ребенок вычитывает не ту мысль, которая скрыта в пословице. Уровень применения: трудность в формулировке мысли, содержащейся в мини-тексте.

В начальную школу дети приходят, уже имея значительный багаж словарного запаса и речевой практики. Однако практика показывает, что многоплановость пословиц, наличие в них подтекста, скрытых смыслов, а также умение расширить и обобщить ситуацию, описанную в пословице, и соотнести её со своим жизненным опытом осложняет осознание младшими школьниками всей полноты смысла пословиц.

Так, например, третьеклассники объяснили смысл предложенных им для толкования пословиц:

Эти ошибки связаны с такими особенностями мышления детей младшего школьного возраста, как конкретность и ассоциативность, а также преобладанием наглядно-образного мышления над абстрактным.

Поэтому мы считаем что, необходимо комплексное формирование знаний и умений, ведущих к полному вычерпыванию смысла, а именно:

Умение находить пословицы из ряда других жанров устного народного творчества;

Умение раскрывать основную мысль пословицы;

Умение уместно употреблять пословицу.

Результат констатирующего эксперимента, проведенного в 3 «В» и 3 «Б» классах школы №24 г. Усть-Каменогорска, показывает, что умение находить пословицу из ряда других жанров частично сформировано. Умение раскрывать основную мысль пословицы и умение уместно употреблять пословицу находятся на невысоком уровне.

В связи с этим, пришла к выводу, что, успешному формированию умений понимать и употреблять пословицы будет способствовать соблюдение следующих методических условий:

а) необходим специальный подбор пословиц:

б) обеспечение соблюдения повторяемости упражнений с наращиванием трудности и увеличением самостоятельности в работе.

При знакомстве с пословицей нужно показать детям, что она может иметь только прямой смысл («Хороша веревка длинная, а речь короткая»), прямой и переносный смысл («Пустая бочка пуще гремит»), только переносный смысл («Свинья скажет борову, а боров всему городу»).

Посчитала необходимым ввести образное понимание смысла в пословице и предложили детям сравнить пословицу с орешком:

Спеси боятся, а вежливых чтут.

Что значит слово спесь? Почему высокомерия боятся? В чём различие высокомерия и вежливости?

Мысль:

высокомерие – порождение жадности, ненависти, злобы, а вежливость, как правило, доброты, дружелюбия. Человеку комфортнее с тем, кто хорошо к нему относится.

Чтобы помочь детям выразить концепт пословицы своими словами, важно показать, что скрытая в ней мысль формулируется на особом языке – «языке мысли». Ученикам предлагается система подсказок.

Криво дерево, да яблоки сладки.

Об объекте судят не по… (внешности), а по… (качеству, поступкам).

Глупый киснет, а умный всё промыслит.

Глупый в трудную минуту… (отчается), а умный… (найдёт выход).

От слова до дела целая верста.

Прежде чем… (сказать), нужно быть уверенным, что… (сделаешь) это дело.

Предлагаемый материал соответствует программе по русскому языку и литературному чтению. В пособии дополнительно подобраны пословицы разных народов, сгруппированные по тематике. На их основе разработаны у пражнения:

У короткого ума длинный язык.

Не учи учёного.

Не учи рыбу плавать.

Не лезь не в своё дело.

Не в свои сани не садись.

Болтливый не отличается умом.

Части пословиц перепутались, соедини их правильно.

1) Спеси бояться, а умом

2) Честных почитай, где по имени зовут

3) Хорошо там и тут, а вежливых чтут

4) Пишут не пером, а гордых презирай

Прочитайте казахские пословицы и вспомните русские, которые соответствуют им по смыслу:

Когда нужда, крупинка соли дорога.

Многословие – серебро, молчание – золото.

Правда, сочащаяся кровью, лучше лжи, источающей мёд.

Лучше горькая правда, чем сладкая ложь.

Сказанное слово – серебряное, а несказанное – золотое.

И мутную воду пьют в невзгоду.

В пословицах заключена мудрость, накопленная народом в течение многовековой истории развития его культуры, быта, философии. Они представляют собой своеобразный свод правил, регламентирующий все стороны жизни человека в обществе. Словарь пословиц можно рассматривать как учебник жизни. Поэтому естественным является стремление учителей начальных классов как можно шире использовать пословицы в обучении на этапе, когда процесс становления и развития личности ребенка особенно активен.

Ушинский К.Д. собрание сочинений/ К.Д. Ушинский: в 6т. – М.: Академия, 1949. – т.1. С.55.

Источник

Смысл пословицы «Длинный язык с умом не в родстве»

Авторский материал — п ерепечатка данной статьи запрещена.

Источник

Пословицы народов мира

***

С момента обретения человечеством дара говорить и последующим развитием речи, люди, умеющие ёмко, красиво излагать мысль, получили возможность воздействия, нередко неограниченного, не только на собеседника, но и более многочисленные группы — народные собрания, войска, и т.п. Уже в 4 веке до н.э. ораторское искусство оформляется в самостоятельную науку — риторику. В 391 году до н. э. в Афинах знаменитый афинский писатель и оратор Сократ открывает первую школу красноречия, вскоре ставшей риторическим центром древней Эллады. Древнегреческие философы Платон, Аристотель, Демосфен, древнеримский мыслитель Цицерон придавали огромное значение умению убеждать путём логичного и стройного изложения своих мыслей на словах.

***

Авторский материал — перепечатка данной статьи запрещена.

Отрывок из языковых уз | Gustavo Pérez Firmat

Укоренившаяся во всех европейских языках идея «родного» языка
упрощает гораздо более сложную ситуацию. Родные языки раздвоены
или сложенные в языки отца и сестры, языки супруга и любовника, друг
и вражеские языки. Особенно среди билингвов языковое родство
не ограничивается материнским. Джордж Сантаяна идентифицирован
Испанский — его «родной» язык — с его отцом, и английский — язык
в котором он написал все свои работы — со своей сводной сестрой и ее американским
отец, которого он никогда не встречал, но в честь которого был назван. Его полиглот
Мать-испанку он считал безъязыкой. Кубинский писатель, родившийся в Балтиморе.
Калверт Кейси, чей родной язык (испанский) отличался от его
отца (английский), писал на обоих, но отнес их к несовместимым эмоциональным
регистры. Многие нелингвистические факторы, некоторые из которых почти невозможно обнаружить,
формировать взаимодействие билингва с языками, его или ее диалоговое окно
де лас ленгуас .

В течение жизни билингвы формируют и
формируются их собственной языковой семьей, в которой нет ничего
делать с языковыми семьями филологов. По Фрейду
семейный роман, ребенок зажат между родителем мужского и женского пола;
в лингвистическом семейном романе двуязычный субъект колеблется между
языки, которые не всегда так четко различаются. Хотя другой
язык действительно может принадлежать отцу, будут времена, когда оба языка
будет считаться материнским (или отцовским). В этих случаях конкуренция
будет привлекать претендентов на материнский (или отцовский) слот, как если бы
ребенка, а не вести переговоры между родителями противоположного пола,
пришлось выбирать между родителем и отчимом, или решить, кто
из его «матерей» является законным. Потому что мы склонны думать о
двуязычия в плане дихотомии «мать-другой», мы иногда упускаем из виду
что «другой» тоже имеет род (есть и языки, и
он-языки) и могут достичь статуса родства. Действительно, проверка подлинности
билингвизм — это то, являются ли оба языка частью одной семьи.
Настоящий билингв — это не тот, кто обладает «родной компетенцией» в
два языка, но кто-то, кто одинаково привязан или разрывается между,
конкурирующие языки.

Язык
связи имеют мало общего с лингвистической компетенцией. Аффективный, а не
познавательный характер, языковые связи не предполагают овладения языком.
Так же, как можно никогда не встречаться со своими родителями, возможно
не знать родного языка. Материнство означает привязанность,
не мастерство; близость, а не беглость; родственность, а не знакомство. Заземлен
в биографических и исторических обстоятельствах это чувство родства может
предшествуют приобретению языка и переживут его утрату. Латиноамериканские писатели США
обычно присягают на верность родному языку, который, по большей части,
они больше не обладают. Клянясь в верности испанскому языку по-английски, они
не лжесвидетельствуй, ибо даже когда слова стали непонятны,
даже когда попытки испанского языка пронизаны солецизмами, эмоциональная
связь остается неразрывной. Незнание «родного» языка вполне может сказаться
как говорящий относится к себе, ибо мало источников самоупреков
более инвалидизирующее, чем лингвистическое: «Если ты хочешь сделать мне больно», пишет
Глория Анзалдуа, «говори плохо о моем языке». Но спикер
лингвистическая неумелость не изменит родственный статус языка.
Как известно, виртуозность может быть функцией отстраненности, в то время как кто-то
уверенный в своих языковых привязанностях, может относиться к своему родному языку с осторожностью.
знакомство, переходящее в небрежность. И есть тип
невнятности, которая выдает не слишком малую, а слишком большую вовлеченность.
Когда я заикаюсь, я, скорее всего, делаю это по-испански. Связанный язык говорит
языковых связей.

Говорить — значит ошибаться

Иллюстрация Jun Cen

Однажды ночью во сне я снова оказался в Пекине, у входа в жилой комплекс моей семьи, где когда-то охранялся телефон-автомат, черный дисковый телефон. старушками из соседней ассоциации. Они слушали, не скрывая своего пренебрежения или любопытства, пока я разговаривал по телефону с друзьями; когда я заканчивал, они жаловались на продолжительность разговора, прежде чем войти в свою книгу и рассчитать плату. В те дни у меня накопилось много дел, прежде чем я пошел к телефону, чтобы мои родители не заметили моего длительного отсутствия. Мое пособие — то, что я мог сэкономить из денег на обед, — тратилось на телефонные звонки, марки и конверты. Словно персонаж викторианского романа, я проверял нашу почту раньше родителей и собирал письма от друзей до того, как мои родители успевали их перехватить.

Во сне я попросил телефон. Из кабинета вышли две женщины. Я узнал их: в реальной жизни их обоих уже нет. Нет, сказали они; услуга больше не предлагается, потому что в наши дни у каждого есть мобильный телефон. В этом сне не было ничего экстраординарного — такой меланхолический визит в прошлое не поддается контролю, — если бы не тот факт, что женщины говорили со мной по-английски.

Много лет назад, когда я начала писать по-английски, мой муж спросил, понимаю ли я значение этого решения. Он имел в виду не практические заботы, хотя их было предостаточно: туманная надежда быть опубликованной; отсутствие карьерного пути, который был проложен в науке, моей первой области последипломного образования в Америке; более жесткое иммиграционное регулирование, с которым я столкнулся бы как писатель-фантаст. Многие из моих однокурсников по колледжу из Китая, будучи учеными, получили свои грин-карты в соответствии с отказом от национальных интересов. Художник не имеет большого значения для интересов любой нации.

Мой муж, который пишет компьютерные программы, спрашивал о языке. Понял ли я, что значит отказаться от родного языка?

Набоков однажды ответил на вопрос, который, должно быть, ему уже надоело задавать: «Моя личная трагедия, которая не может и не должна никого касаться, состоит в том, что мне пришлось отказаться от своего естественного языка, от своего естественного наречия». Однако то, что называется трагедией, означает, что это уже не личное. Плачешь от личной боли, но только тогда, когда аудитория толпится и требует понимания и сочувствия, люди называют это трагедией. Горе человека принадлежит ему самому; свою трагедию, другим.

Я часто чувствую укол вины, когда представляю горе Набокова. Как и всякая близость, близость между человеком и его родным языком может быть утешительной и незаменимой, но она также может требовать большего, чем то, что человек готов дать или больше, чем он может дать. Если я позволю себе быть честным, мое личное спасение, которое не может и не должно касаться никого, состоит в том, что я отрекся от родного языка.

Летом и осенью 2012 года я был госпитализирован в Калифорнии и Нью-Йорке из-за попытки самоубийства, первый раз на несколько дней, а второй раз на три недели. В те месяцы мои сны часто возвращали меня в Пекин. Я мог стоять на крыше здания — одного из тех серых многоквартирных домов в советском стиле — или я терялся в автобусе, едущем по незнакомому району. Проснувшись, я перечислял в своем дневнике образы, которых не видел во сне: ласточкино гнездо под балконом, колючая проволока на крыше, сад, где сидели и сплетничали старики, почтовые ящики на углах улиц — круглые, зеленый, запыленный, с рукописными временами сбора за квадратным окном из полупрозрачного пластика.

Но я никогда не мечтал о Айова-Сити, где я впервые оказался в Америке в 1996 году в возрасте двадцати трех лет. Когда меня спрашивают о моем первоначальном впечатлении от этого места, я не могу ничего выкопать из памяти, чтобы сформировать осмысленный ответ. Во время недавней поездки туда из моего дома в Калифорнии я посетил район, по которому ходил каждый день. Одноэтажные дома, выкрашенные в приятные приглушенные тона, с садами впереди, обнесенными белыми частоколами, не изменились. Я понял, что никогда не описывал их ни другим, ни себе на китайском языке, и когда английский язык утвердился в качестве моего языка, они стали повседневными обыденностями. То, что произошло во время моего перехода с одного языка на другой, не стало воспоминанием.

Люди часто спрашивают о моем решении писать по-английски. Переход с одного языка на другой кажется мне естественным, отвечаю я, хотя это мало что говорит, как вряд ли можно дать убедительное объяснение тому, почему у кого-то волосы седеют в один день, а в другой нет. Но это бессмысленная аналогия, я понимаю, потому что не хочу касаться сути дела. Да, есть что-то неестественное, что я отказался принять. Не тот факт, что я пишу на втором языке — всегда есть Набоков и Конрад в качестве ориентиров, а также многие из моих современников — или то, что я импульсивно отказался от надежной карьеры писателя. Это абсолютный отказ от китайского языка, предпринятый с такой решимостью, что это своего рода самоубийство.

Трагедия утраты Набокова состоит в том, что его несчастье легко объяснимо публичной историей. Его история о том, как революция отправила его в постоянное изгнание, стала достоянием других людей. Мое решение писать на английском также объяснялось бегством от истории моей страны. Но в отличие от Набокова, который был опубликованным русским писателем, я никогда не писал по-китайски. Тем не менее нельзя избежать того факта, что частное решение, однажды увиденное через общественную призму, становится метафорой. Однажды меня и поэта восточноевропейского происхождения — мы оба много лет жили в Америке и оба пишем по-английски — на гала-концерте попросили прочитать наше произведение на родных языках. Но я не пишу по-китайски, объяснила я, и организатор извинилась за свое непонимание. Я предложил прочитать Ли Бо, или Ду Фу, или любого из древних поэтов, которых я выучил в детстве, но вместо этого мне устроили чтение стихов политического заключенного.

Желание метафоры превзойти обесценивает любую человеческую историю; его стремление осветить ослепляет тех, кто создает метафоры. В моем недоверии к метафорам я чувствую родство с Джорджем Элиотом: «Мы все, серьезные или легкие, запутываем свои мысли в метафорах и действуем роковым образом в силу их силы». Мой отказ от родного языка является личным, настолько глубоко личным, что я сопротивляюсь любой интерпретации — политической, исторической или этнографической. Я знаю, это то, о чем много лет назад спрашивал мой муж: была ли я готова превратиться в символ благонамеренными или враждебными умами?

Китайские иммигранты моего поколения в Америке критикуют мой английский за то, что он недостаточно родной. Соотечественник, прочитав мою работу, указал в электронном письме, что мой язык не роскошен и не лиричен, каким должен быть язык настоящего писателя: ты пишешь простые вещи на простом английском языке, тебе должно быть стыдно, — написал он в ярости. Профессор — американский писатель — в аспирантуре сказал мне, что я должен перестать писать, так как английский останется для меня иностранным языком. Их забота о владении языком вместо того, чтобы вызывать у меня такое же нетерпение, как у Набокова, позволяет мне втайне смеяться. Английский для меня такой же случайный выбор, как и любой другой язык. То, к чему человек идет, менее определено, чем то, от чего он отворачивается.

Перед отъездом из Китая я уничтожил дневник, который вел много лет, и большую часть писем, написанных мне, тех самых писем, которых я когда-то высматривал, чтобы моя мать не обнаружила их. То, что я не смог заставить себя уничтожить, я запечатал и привез с собой в Америку, хотя никогда больше не открою. Мои письма к другим я бы тоже уничтожил, если бы они у меня были. Эти записи о днях, которые я проживал раз за разом, стали невыносимыми теперь, когда мое пребывание в Китае подошло к концу. Но это неистовое желание стереть жизнь на родном языке — лишь принятие желаемого за действительное. Отношение к родному языку такое же, как и к прошлому. История редко начинается там, где хотелось бы, и заканчивается там, где хотелось бы.

Человек пересекает границу, чтобы стать новым человеком. Один заканчивает рукопись и вырезает символы. Человек усваивает язык. Это ложные и навязанные рамки, дающие иллюзорную свободу, как время дает иллюзорную снисходительность, когда мы в тоске пропускаем его однообразно. «Убить время» — английская фраза, от которой у меня до сих пор мурашки по коже: время можно убить, но только легкомысленными делами и бесцельной деятельностью. Никто не думает о самоубийстве как о смелом стремлении убить время.

Однажды в пятницу вечером во время моего второго пребывания в больнице в Нью-Йорке группа студентов-медиков пришла поиграть в бинго. Молодая женщина, еще одна пациентка, спросила, не присоединюсь ли я к ней. Бинго, сказал я, я никогда в жизни не играл в это. Она задумалась на мгновение и сказала, что играла в бинго только в больнице. Когда я познакомился с ней, это была ее восьмая госпитализация; когда она была моложе, она какое-то время посещала курсы средней школы в больнице, и однажды она указала на небольшой участок огороженной зелени, где ее и других детей выпускали на прогулку. Ее отец часто навещал ее во второй половине дня, и я наблюдал, как они сидели вместе и играли в игру, не пытаясь заговорить. К тому времени все слова должны были стать неадекватными, язык мало помогал уму выживать во времени.

И все же язык способен поглотить разум. Мысли рабски привязаны к языку. Раньше я думал, что бездна — это момент отчаяния, ставший бесконечным; но любой момент, даже самый ужасный, обречен на конец. Ужасно то, что беспорядочный язык смыкается, как зыбучий песок: «Ты ничто. Вы должны сделать все возможное, чтобы избавиться от этого небытия». Мы можем убить время, но язык убивает нас.

«Пациент сообщает о самочувствии. . . как будто она обуза для своих близких», — много позже я прочитала записи из травмпункта. У меня не осталось воспоминаний о разговоре. Бремя для ее близких: этот язык, должно быть, был предоставлен мне. Я бы никогда не использовал эту фразу в своих размышлениях или своих письмах. Но мое сопротивление имеет мало общего с тем, чтобы избежать банальности. Сказать «бремя» — значит придать себе вес в жизни других людей; называть их «любимыми» — значит подделывать свою способность любить. Не всегда хочется подвергаться самоанализу, навязанному клише.

Когда Кэтрин Мэнсфилд была еще подростком, она написала в своем дневнике о человеке по соседству, который, казалось, несколько недель играл на корнете «Swanee River». «Я просыпаюсь под «Swannee River», ем ее с каждым приемом пищи и, в конце концов, ложусь спать под колыбельную «весь мир печален и утомлен». Я прочитал записные книжки Мэнсфилда и письма Марианны Мур примерно в то же время, когда вернулся домой из Нью-Йорка. В письме Мур описал ночь сбора средств в Брин-Мор. Девицы в купальниках и зеленых купальниках на плоту: «Это было действительно очень реалистично. . . вниз по реке Суани.

«Как вы относитесь к тому, чтобы оставаться у власти?»

Я отметил записи, потому что они напомнили мне о моменте, который я забыл. Мне было девять, а моей сестре тринадцать. В субботу днем я был в нашей квартире, а она была на балконе. В том же году моя сестра присоединилась к хору средней школы и пела под осенним солнцем голосом, который начинал выходить из девичьего. «Где-то вниз по реке Суани. Далеко-далеко. Вот где мое сердце всегда обращается; Там живут старики».

Текст переведен на китайский язык. Память тоже должна быть на китайском языке. Но я не вижу ни нашего крохотного садика с виноградной лозой, которую взращивал наш отец и которую впоследствии выкорчевала наша разгневанная мать, ни бамбуковой ограды, усеянной ипомеями, ни хлама, занимавшего половину балкона, — многолетних накоплений, сваленных в кучу нашими отец-скряга, если я не называю эти вещи про себя по-английски. Я не вижу свою сестру, но слышу, как она поет слова на английском. Я могу попытаться понять уязвимость и жестокость моей матери, но язык — это барьер, который я выбрал. — Ты знаешь, что в тот момент, когда я умру, твой отец женится на другой? моя мама шептала мне, когда я был маленьким. — Ты знаешь, что я не могу умереть, потому что не хочу, чтобы ты жил под мачехой? Или же, охваченная необъяснимой яростью, она говорила, что я, единственный человек, которого она любила, заслужил самую безобразную смерть за то, что не выказал должной благодарности. Но я передал эти моменты — то, что можно выразить по-английски — своим персонажам. Воспоминания, оставленные непереведенными, могут быть отвергнуты; непереводимые воспоминания могут стать чьей-то историей.

С годами мой мозг изгнал китайский язык. Я мечтаю на английском языке. Я разговариваю сам с собой на английском языке. И воспоминания — не только об Америке, но и о Китае; не только те, что у меня с собой, но и те, что заархивированы с желанием забыть — сортируются по-английски. Оторваться от родного языка казалось и до сих пор кажется решающим решением.

Когда мы входим в мир — в новую страну, в новую школу, на вечеринку, в семью или на встречу класса, в военный лагерь, в больницу — мы говорим на том языке, который ему нужен. Мудрость адаптации — это мудрость иметь два языка: тот, на котором говорят с другими, и тот, на котором говорят с самим собой. Люди учатся владеть общедоступным языком так же, как учатся владеть вторым языком: оценивать ситуации, строить предложения с правильными словами и правильным синтаксисом, ловить ошибку, если можно ее избежать, или же извиняться и учиться урок после ошибки. Свободное владение общественным языком, как и владение вторым языком, может быть достигнуто при достаточной практике.

Возможно, грань между ними зыбкая и должна быть зыбкой; это никогда не так для меня. Я часто забываю, когда пишу, что английский используется и другими. Английский мой личный язык. Каждое слово должно быть обдумано, прежде чем оно станет словом. Я не сомневаюсь — может ли это быть иллюзией? — что разговор, который я веду с самим собой, каким бы языковым изъяном он ни был, — это тот разговор, которого я всегда хотел, именно таким, каким я хочу его видеть.

В моих отношениях с английским языком, в этих отношениях с внутренней дистанцией между не носителем языка и принятым языком, которая заставляет людей смотреть косо, я чувствую себя невидимым, но не отчужденным. Это положение, которое я считаю, я всегда хочу в жизни. Но при каждом преследовании есть опасность перейти черту, от невидимости до стирания.

Было время, когда я хорошо писал по-китайски. В школе мои сочинения использовались как образцы; в армии, где я провел год по призыву в возрасте от восемнадцати до девятнадцати лет, наш командир отряда поставил меня перед выбором: написать для нее речь или чистить туалеты или свинарники — я всегда выбирал писать. Однажды в старших классах я участвовал в конкурсе ораторского искусства. На сцене я увидел, что многие слушатели были тронуты до слез поэтической и неискренней ложью, которую я сочинил; Я тоже растрогала себя до слез. Мне пришло в голову, что я мог бы стать успешным писателем-пропагандистом. Я был обеспокоен этим. Молодой человек хочет быть верным себе и миру. Но мне не приходило в голову спросить: может ли чей-то разум полностью полагаться на публичный язык; можно ли сформировать точную мысль, вызвать точное воспоминание или даже почувствовать подлинное чувство, используя только общий язык?

Моя мама, которая любит петь, часто поет песни из своего детства и юности, многие из которых содержат слова пропаганды пятидесятых и шестидесятых годов. Но есть одна песня, о которой она вспоминает всю свою жизнь, потому что не умеет ее петь. Она выучила эту песню в детском саду, в год, когда коммунизм захватил ее родной город; она может вспомнить только первую строчку.

В больнице Нью-Йорка была пожилая женщина, которая сидела в коридоре с парой блестящих красных туфель. Я чувствую себя Дороти, сказала она, показывая мне туфли, которые выбрала из пожертвований пациентам. В некоторые дни ее разум был ясным, и она говорила о красных ботинках, от которых ей болели ноги, но с которыми она не могла расстаться, или о лекарстве, от которого ее мозг чувствовал себя мертвым, а тело вызывало боль. В другие дни она разговаривала с воздухом, бесконечный разговор с невидимым. Люди, которые покинули ее, уехав или умерев, вернулись и заставили ее плакать.

Я часто сидел рядом с этой одинокой Дороти. Я подслушивал? Возможно, но ее разговор был вне посягательств. Пугает то, что можно достичь точки, когда граница между публичным и личным языком больше не имеет значения. Многое из того, что человек делает — чтобы избежать страданий, искать счастья, оставаться здоровым, — это сохранять безопасное пространство для своего личного языка. У тех, кто потерял это пространство, остался только один язык. Моя бабушка, по словам моей матери и ее братьев и сестер, стала женщиной, которая разговаривала с невидимым, прежде чем ее отправили в приют умирать. Есть от чего отказаться: от надежды, свободы, достоинства. Однако частный язык не поддается никаким ограничениям. Только смерть может забрать его.

Мэнсфилд назвала свою привычку вести дневник «болтливой. . . . Должен сказать, ничто не приносит мне такого же облегчения. Несколько раз она прямо обращалась к читателям — своим потомкам — в издевательской форме, как бы высмеивая их за серьезное отношение к ее мертвым словам. Я предпочел бы не доверять ей. Но было бы нечестно не признавать утешения в чтении ее слов. Это было в первые недели после второй госпитализации. Моя жизнь была приостановлена. Были диагнозы, с которыми нужно было бороться, лекарства, которые нужно было принимать, протоколы, которые нужно было выполнять, персонал больницы, перед которым нужно было отчитываться, но они были там только для того, чтобы исключить вариант.