Содержание
Читать онлайн «Воробьишко. Рассказы с вопросами и ответами для почемучек», Максим Горький – ЛитРес
Комментарии биолога – учитель биологии Елена Андреевна Маслова и ученики 10 биологического класса ГБОУ школы № 57 г. Москвы Анна Маковская, Дарья Файзуллина, Галия Мурсалимова, Мария Крупская
© ООО «Издательство АСТ», 2017
Воробьишко
У воробьёв совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи – пичужки скучные и обо всём говорят, как в книжках написано, а молодежь – живёт своим умом.
Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он над окошком бани, за верхним наличником, в тёплом гнезде из пакли, моховинок и других мягких материалов. Летать он ещё не пробовал, но уже крыльями махал и всё выглядывал из гнезда: хотелось поскорее узнать – что такое божий мир и годится ли он для него?
– Что, что? – спрашивала его воробьиха-мама.
Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:
– Чересчур черна, чересчур!
Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:
– Чив ли я?
Мама-воробьиха одобряла его:
– Чив, чив!
А Пудик глотал букашек и думал: «Чем чванятся – червяка с ножками дали – чудо!»
И всё высовывался из гнезда, всё разглядывал.
– Чадо, чадо, – беспокоилась мать, – смотри – чебурахнешься!
– Чем, чем? – спрашивал Пудик.
– Да не чем, а упадёшь на землю, кошка – чик! и слопает! – объяснял отец, улетая на охоту.
Так всё и шло, а крылья расти не торопились.
Подул однажды ветер – Пудик спрашивает:
– Что, что?
– Ветер дунет на тебя – чирик! и сбросит на землю – кошке! – объяснила мать.
Это не понравилось Пудику, он и сказал:
– А зачем деревья качаются? Пусть перестанут, тогда ветра не будет…
Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил – он любил объяснять всё по-своему.
Идёт мимо бани мужик, машет руками.
– Чисто крылья ему оборвала кошка, – сказал Пудик, – одни косточки остались!
– Это человек, они все бескрылые! – сказала воробьиха.
– Почему?
– У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают, чу?
– Зачем?
– Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек…
– Чушь! – сказал Пудик.
– Чушь, чепуха! Все должны иметь крылья. Чать, на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы все летали.
Пудик не верил маме; он ещё не знал, что если маме не верить, это плохо кончится.
Он сидел на самом краю гнезда и во всё горло распевал стихи собственного сочинения:
Эх, бескрылый человек,
У тебя две ножки,
Хоть и очень ты велик,
Едят тебя мошки!
А я маленький совсем,
Зато сам мошек ем.
Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка – рыжая, зелёные глаза – тут как тут.
Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:
– Честь имею, имею честь…
А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у неё дыбом встали – страшная, храбрая, клюв раскрыла – в глаз кошке целит.
– Прочь, прочь! Лети, Пудик, лети на окно, лети…
Страх приподнял с земли воробьишку, он подпрыгнул, замахал крыльями – раз, раз и – на окне!
Тут и мама подлетела – без хвоста, но в большой радости, села рядом с ним, клюнула его в затылок и говорит:
– Что, что?
– Ну что ж! – сказал Пудик.
– Всему сразу не научишься!
А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них – рыжая, зелёные глаза – и сожалительно мяукает:
– Мяа-аконький такой воробушек, словно мы-ышка… мя-увы…
И всё кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без хвоста…
Справочное бюро
Почему воробей желторотый?
В тексте воробей – недавно вылупившийся птенец, ведь потомство воробьёв вылетает из гнезда уже через десять дней. А у птенцов окрас отличается от раскраски взрослой особи, в том числе у птенцов клюв жёлтого цвета и темнеет с возрастом. Так же птенцы отличаются от взрослых птиц размерами, окраской и формой тела. Например, у молодых воробьёв тело более округлое, а перья ярче.
Бывают ли червяки с ножками?
Да, бывают, например конечности (то есть «ножки») морских кольчатых многощетинковых червей. Они родственники обычных дождевых червей, но гораздо крупнее – до полуметра. Но здесь имеется в виду гусеница, а она совсем не червяк.
Гусеницы – личинки бабочек. У некоторых других насекомых, например у жуков, тоже бывают личинки, похожие на червяков.
А зачем деревья качаются?
Вернее спросить почему: деревья качаются под ветром, так как обладают запасом гибкости, что позволяет им не ломаться. А ветер, в свою очередь, возникает из-за движения воздуха. Тёплый воздух легче холодного, он поднимается вверх, там остывает и опускается вниз.
Неужели воробьиха может победить кошку?
Физически в одиночку – не может, но в данном случае воробьиха поступает согласно распространённому поведенческому стереотипу – набору передающихся из поколения в поколение поведенческих реакций. Когда у животного нет возможности убежать, оно пытается показаться противнику большим и тем самым напугать его. И очень часто хищник, не ожидающий такого отпора, пугается и отступает. А здесь воробьиха защищает своего детёныша, и поэтому особенно яростно пугает кошку.
Может ли воробей жить без хвоста?
Да, может, хотя и не сможет летать и удерживать равновесие.
Ведь хвост у птиц – это руль и дополнительная опора в полёте. Без хвоста воробьихе будет сложно взлетать и лететь. Она сможет летать только с ветки на ветку, перепархивая. Держать равновесие тоже будет сложно, например, сидя на тонких ветках. Таким образом, выжить птице будет невероятно сложно.
Бабушкин скворец
Скворцу, отнятому у кота, бабушка обрезала сломанное крыло, а на место откушенной ноги ловко пристроила деревяшку и, вылечив птицу, учила её говорить. Стоит, бывало, целый час перед клеткой на косяке окна – большой такой, добрый зверь – и густым голосом твердит переимчивой, чёрной как уголь птице:
– Ну, спроси: скворушке – кашки!
Скворец, скосив на неё круглый, живой глаз юмориста, стучит деревяшкой о тонкое дно клетки, вытягивает шею и свистит иволгой, передразнивает сойку, кукушку, старается мяукнуть кошкой, подражает вою собаки, а человечья речь не даётся ему.
– Да ты не балуй! – серьёзно говорит ему бабушка. – Ты говори: скворушке – кашки!
Чёрная обезьяна в перьях оглушительно орёт что-то похожее на слова бабушки, – старуха смеётся радостно, даёт птице просяной каши с пальца и говорит:
– Я тебя, шельму, знаю: притворяшка ты – всё можешь, всё умеешь!
И ведь выучила скворца: через некоторое время он довольно ясно просил каши, а завидя бабушку, тянул что-то похожее на
– Дра-астуй…
Справочное бюро
Что за птица – скворец?
Певчая птица длиной около 20 см, чёрного с металлическим отливом цвета.
Зимой у скворцов появляются светлые крапинки. Клюв длинный, чёрный, весной, в сезон размножения – жёлтый. Скворцы известны своей способностью к звукоподражанию – то есть способны копировать многие звуки. Например, звуки транспорта, других животных, человеческую речь.
В лесу
(Из повести «В людях»)
Я решил заняться ловлей певчих птиц; мне казалось, что это хорошо прокормит: я буду ловить, а бабушка – продавать…
Я обзавёлся хорошими снастями; беседы со старыми птицеловами многому научили меня, – я один ходил ловить птиц почти за тридцать вёрст, в Кстовский лес, на берег Волги, где в мачтовом сосняке водились клесты и ценимые любителями синицы-аполлоновки – длиннохвостые белые птички редкой красоты.
Бывало – выйдешь с вечера и всю ночь шлёпаешь по казанскому тракту, иногда – под осенним дождём, по глубокой грязи. За спиною обшитый клеёнкой мешок, в нём садки и клетки с приманочной птицей. В руке солидная ореховая палка. Холодновато и боязно в осенней тьме, очень боязно!.
. Стоят по сторонам дороги старые, битые громом берёзы, простирая над головой моей мокрые сучья; слева, под горой, над чёрной Волгой, плывут, точно в бездонную пропасть уходя, редкие огоньки на мачтах последних пароходов и барж, бухают колёса по воде, гудят свистки.
С чугунной земли встают избы придорожных деревень, подкатываются под ноги сердитые, голодные собаки, сторож бьёт в било и пугливо кричит:
– Кто идёт? Кого черти носят – не к ночи будь сказано?
Я очень боялся, что у меня отнимут снасти, и брал с собою для сторожей пятаки. В деревне Фокиной сторож подружился со мной и всё ахал:
– Опять идёшь? Ах ты, бесстрашный, непокойный житель ночной, а?
Звали его Нифонт, был он маленький, седенький, похожий на святого, часто он доставал из-за пазухи репу, яблоко, горсть гороху и совал мне в руки, говоря:
– На-ко, друг, я те гостинцу припас, покушай в сладость.
И провожал меня до околицы.
– Айда, с Богом!
В лес я приходил к рассвету, налаживал снасти, развешивал манков, ложился на опушке леса и ждал, когда придет день.
Тихо. Всё вокруг застыло в крепком осеннем сне; сквозь сероватую мглу чуть видны под горою широкие луга: они разрезаны Волгой, перекинулись через неё и расплылись, растаяли в туманах. Далеко, за лесами луговой стороны, восходит не торопясь посветлевшее солнце, на чёрных гривах лесов вспыхивают огни, и начинается странное, трогающее душу движение: всё быстрее встаёт туман с лугов и серебрится в солнечном луче, а за ним поднимаются с земли кусты, деревья, стога сена, луга точно тают под солнцем и текут во все стороны, рыжевато-золотые. Вот солнце коснулось тихой воды у берега, – кажется, что вся река подвинулась, подалась туда, где окунулось солнце. Восходя всё выше, оно, радостное, благословляет, греет оголённую, озябшую землю, а земля кадит сладкими запахами осени. Прозрачный воздух показывает землю огромной, бесконечно расширяя её. Все плывет в даль и манит дойти до синих краев земли. Я видел восход солнца в этом месте десятки раз, и всегда предо мною рождался новый мир, по-новому красивый…
Я как-то особенно люблю солнце, мне нравится самое имя его, сладкие звуки имени, звон, скрытый в них; люблю, закрыв глаза, подставить лицо горячему лучу, поймать его на ладонь руки, когда он проходит мечом сквозь щель забора или между ветвей.
Когда солнце поднимется над лугами, я невольно улыбаюсь от радости.
Надо мной звенит хвойный лес, отряхивая с зелёных лап капли росы; в тени, под деревьями, на узорных листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка. Порыжевшая трава примята дождями, склонённые к земле стебли неподвижны, но когда на них падает светлый луч – заметен лёгкий трепет в травах, быть может последнее усилие жизни.
Проснулись птицы: серые московки пуховыми шариками падают с ветки на ветку, огненные клесты крошат кривыми носами шишки на вершинах сосен, на конце сосновой лапы качается белая аполлоновка, взмахивая длинными рулевыми перьями, чёрный бисерный глазок недоверчиво косится на сеть, растянутую мной. И как-то вдруг слышишь, что уже весь лес, за минуту важно задумчивый, налился сотнями птичьих голосов, наполнен хлопотами живых существ, чистейших на земле.
Мне немножко жалко ловить пичужек, совестно сажать их в клетки, мне больше нравится смотреть на них, но охотничья страсть и желание заработать деньги побеждают сожаление.
Птицы смешат меня своими хитростями: лазоревая синица внимательно и подробно осмотрела западню, поняла, чем она грозит ей, и, зайдя сбоку, безопасно, ловко таскает семя сквозь палочки западни. Синицы очень умны, но они слишком любопытны, и это губит их. Важные снегири – глуповаты: они идут в сеть целой стаей, как сытые мещане в церковь: когда их накроешь, они очень удивлены, выкатывают глаза и щиплют пальцы толстыми клювами. Клёст идёт в западню спокойно и солидно; поползень, неведомая, ни на кого не похожая птица, долго сидит перед сетью, поводя длинным носом, опираясь на толстый хвост; он бегает по стволам деревьев, как дятел, всегда сопровождая синиц. В этой дымчатой пичужке есть что-то жуткое, она кажется одинокой, никто её не любит, и она никого. Она, как сорока, любит воровать и прятать мелкие блестящие вещи.
Горький М. История про маленького вробышка.
История про маленького и несмышленого воробышка, который еще не умел летать. Он сидел в гнезде, рассматривал землю мечтал о крыльях.
У воробьев совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи — пичужки скучные и обо всем говорят, как в книжках написано, а молодежь — живет своим умом.
Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он над окошком бани, за верхним наличником, в теплом гнезде из пакли, моховинок и других мягких материалов. Летать он еще не пробовал, но уже крыльями махал и всё выглядывал из гнезда: хотелось поскорее узнать — что такое божий мир и годится ли он для него?
— Что, что? — спрашивала его воробьиха-мама.
Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:
— Чересчур черна, чересчур!
Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:
— Чив ли я? Мама-воробьиха одобряла его:
— Чив, чив!
А Пудик глотал букашек и думал: «Чем чванятся — червяка с ножками дали — чудо!»
И всё высовывался из гнезда, всё разглядывал.
— Чадо, чадо, — беспокоилась мать, — смотри — чебурахнешься!
— Чем, чем? — спрашивал Пудик.
— Да не чем, а упадешь на землю, кошка — чик! и слопает! — объяснял отец, улетая на охоту.
Так всё и шло, а крылья расти не торопились.
Подул однажды ветер — Пудик спрашивает:
— Что, что?
— Ветер дунет на тебя — чирик! и сбросит на землю — кошке! — объяснила мать.
Это не понравилось Пудику, он и сказал:
— А зачем деревья качаются? Пусть перестанут, тогда ветра не будет…
Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил — он любил объяснять всё по-своему.
Идет мимо бани мужик, машет руками.
— Чисто крылья ему оборвала кошка, — сказал Пудик,- одни косточки остались!
— Это человек, они все бескрылые! — сказала воробьиха.
— Почему?
— У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают, чу?
— Зачем?
— Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек…
— Чушь! — сказал Пудик. — Чушь, чепуха! Все должны иметь крылья. Чать, на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы все летали. Пудик не верил маме; он еще не знал, что если маме не верить, это плохо кончится.
Он сидел на самом краю гнезда и во всё горло распевал стихи собственного сочинения:
Эх, бескрылый человек,
У тебя две ножки,
Хоть и очень ты велик,
Едят тебя мошки!
А я маленький совсем,
Зато сам мошек ем.
Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка — рыжая, зеленые глаза — тут как тут.
Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:
— Честь имею, имею честь…
А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у нее дыбом встали — страшная, храбрая, клюв раскрыла — в глаз кошке целит.
— Прочь, прочь! Лети, Пудик, лети на окно, лети…
Страх приподнял с земли воробьишку, он подпрыгнул, замахал крыльями — раз, раз и — на окне!
Тут и мама подлетела — без хвоста, но в большой радости, села рядом с ним, клюнула его в затылок и говорит:
— Что, что?
— Ну что ж! — сказал Пудик. — Всему сразу не научишься!
А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них — рыжая, зеленые глаза — и сожалительно мяукает:
— Мяа-аконький такой воробушек, словно мы-ышка… мя-увы…
И всё кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без хвоста…
(Илл.
Чарушина Е.)
Воробей
Было разгар лета. На склонах ягодные кусты показывали оголенные шишки, где дети их собирали, и кое-где еще висела незрелая гроздь, или несколько незрячих под листьями. В лесу папоротники давно уже распустились, а листья цвели грациозно и прохладно. Густая зелень лета кое-где затуманилась в полях и живых изгородях пурпурным и желтым флоксом и льняной жабой, тускло-белым тысячелистником и кружевом королевы Анны. Живые изгороди кишели пчелами в цветах и беззаботными маленькими птичками, чьи выводки были выращены. Дорога в деревню Друры была пыльной, так как шла прямо через луга, сворачивала с небольшого холма, через каменный мостик, проходила по долине реки в лес и выходила на скопление домов и лавок и Black Pigeon Inn на дальней стороне.
По эту сторону леса, чуть в стороне, стоял коттедж Джайлза, колесного мастера. Он был прочным, но тусклым, окна были плотно зашторены и пусты, сад был испорчен сломанным колесом, брошенным на клумбу.
Джайлз нанялся к возчику в Друри, самому преуспевающему ремесленнику в округе. Джайлз был умелым и стоил того, чтобы его нанимали, когда он был в состоянии работать, но с ним было утомительно иметь дело. Пруденс, его жена, подметала и чистила, пекла и шила, смотрела на него испуганным взглядом и сгибалась под тяжестью уныния.
Джон Констебл, Коттедж в кукурузном поле (фрагмент)
Его хозяин был набожным человеком, со своей скамьей в церкви и без пороков, и был, по-своему, справедлив. Но он был холоден и безжизнен, как камень. Он платил за то, что нанимал, а те, кто работал на него, либо платили по счетам, либо уходили домой с пустыми карманами. Он оставил Джайлза, потому что его мастерство было высоким, и хорошо оплачивалось использование его в промежутках, когда он мог работать. В другой раз Джайлз выходил из «Черного голубя» и с темным, устрашающим лицом шел по улицам города, его длинные ноги двигались нетвердой неторопливостью; а потом с неделю или больше его видели то здесь, то там бесцельно бродящим по окрестностям или в оцепенении у берега реки, и он проклинал всех, кто приближался к нему.
В то время как никто не приближался к нему даже в его хорошие времена, в его плохих припадках все бежали от него, и даже Прю, с ущемленным и пораженным лицом, поставила его пищу на камень порога, как если бы он был дикой собакой, и со страхом наблюдал, не придет ли он за ним.
Пока есть лед в сердце всепоглощающей безлюбви, лед и твердое понимание путей этого мира, у Джайлза темный огонь горел в сердце его отсутствия любви, и горькая печаль человека жалила всех, кто прошли мимо него, как будто прошли мимо крапивы. Люди говорили, что в его прошлом должно быть какое-то зло, которое преследует его; или что давняя зима, когда все его дети умерли от удушья, ослабила его голову; но его никогда не видели на церковном дворе возле ряда маленьких камней, и никогда не было слышно, чтобы он говорил о них. Если не считать бормотания или рева в пьяном виде, он вообще редко говорил. Словно он жил вдали от всех приходов и уходов людей, от рождений и смертей, от простой дружбы и вечной любви, от общих очагов зимой, от букетов, собранных и принесенных домой маленькой ручкой, от песен, распеваемых на товарищество, совместные бдения, совместный труд — все это ткань общего жребия.
Он жил вдали от всякой мелочности; он не опускался до того, чтобы попытаться получить еще один грош сверх того, ради чего он трудился; его не заботило, что думают люди; у него было мало желаний; он никогда не лез из кожи вон, даже в пьяном виде, чтобы кому-нибудь навредить. Но все люди, хорошие и плохие, богатые и бедные, были брошены по другую сторону запертой и запертой двери. Свою жену, Прю, он просто терпел, как и кружку, из которой пил, и койку, на которой спал. И за взглядом его глаза или за движением руки стояла такая горечь, что почти чувствовался грозящий удар. Он презирал даже зачатки веры, а в худшие времена Прю даже слышала, как он проклинал Бога.
Годы страданий стали такими густыми и тяжелыми, что Прю с трудом могла вспомнить, как это было в начале: он был высоким парнем, смуглым, с уже более чем намеком на капризность. Он приехал из города подмастерьем к ее отцу и сказал только, что у него нет семьи. Она была тихой малышкой, мягкосердечной и стремящейся к исправлению и утешению, не любившей дерзкой самоуверенности парней, которых она знала.
Отец предупредил ее и отказался помочь ему, почувствовав в нем опасность. Но она была захвачена его одиночеством и думала как-нибудь внести в его лицо веселье, а в голос — свободную звонкость. Итак, они поженились и поселились в Друри, искали работу, и почему-то все ее надежды увяли. Когда ее малыши умерли, в своей собственной тяжести она не могла облегчить его, и его тьма отогнала от их дверей всякое общение.
Когда лето опустилось на сельскую местность, наполняя воздух ароматами и звуками, смягчая края ландшафта, наполняя дни работой в поле и стадо, сердце Прю немного поднялось. После работы в саду она ловила себя на том, что поглядывает на дорогу, и если кто-нибудь проходил мимо, она садилась на пятки и смотрела, с непривычной дрожью надежды в сердце, о том, чего она не знала. Или она переставала мешать чайник и прислонялась к дверям, мечтая. Но Джайлз был привязан к зиме все сезоны, и действительно, чем прекраснее земля, тем больше вероятность того, что на него нападут припадки.
Джон Констебл, Переулок недалеко от Дедхэма (фрагмент)
Этим летом, как и прежде, Прю боролась с трепетом надежды. В свои редкие поездки в деревню она вглядывалась в каждое лицо, как будто искала кого-то. Она искала знак дружбы, но клеймо Джайлза было слишком сильным на ней. Она даже отнесла свежеубитую курицу к больной женщине на другой конец леса, но изумленное смущение женщины испугало ее. Какое им дело до нас! она думала. Даже если бы я все отдал, всем было бы все равно. Мужчинам тяжело. Только земля чиста. И она немного поплакала, от мертвых надежд и усталости.
Она проснулась тем утром перед рассветом, старая надежда трепетала глубоко внутри нее, как первые пробуждения еще не родившегося ребенка. Беспокойная, она выползла из постели и повисла у окна, наблюдая, как восток медленно наполняется светом, появляется бледная извилистая дорога, отступает чернота леса. Просыпаться перед рассветом и смотреть, как день рождается из творения, сделанного в этот день как драгоценный камень в руке.
Теперь, в середине утра, она стояла на коленях в ягодной грядке, пропалывая сорняки, солнце припекало ей спину, ее пальцы были в пятнах, сердце было в синяках, а удивление и ожидание рассвета почти улетучились. Джайлз проснулся в скверном настроении и, не прикоснувшись ни к овсянке, ни к молоку, молча отправился на работу; от взгляда его глаз ее тошнило, наполовину от безнадежной печали по нему, наполовину от страха. Теперь, вопреки ей и вопреки годам таких утр, слезы падали на ягодные листья, и она не раз вытирала лицо рукавом; и наконец в ее разум закралось изумление, что в ней все еще может светиться тот крошечный огонек надежды, который был одновременно ее болью и ее единственной радостью. Она задавалась вопросом, что это может означать, что оно всегда отказывается умирать, мерцать, полностью угасать. На что, на кого она надеялась и ждала? Наверняка ни для земного утешения, ни для земных перемен.
Она опустилась на пятки, отбрасывая волосы с глаз, чувствуя, что за знакомыми утренними звуками усадьбы слышится приятная болтовня и шорох вдоль дороги.
По старому каменному мосту шла компания детей, а среди них был высокий незнакомец. Они подходили медленно, очевидно, слушая какой-то рассказ, время от времени перебиваясь комментариями или смехом. Некоторых из них она знала смутно, еще деревенскими детьми, но других не знала. Вокруг отряда бегали кругами три-четыре собаки, прыгали, подбегали, чтобы толкнуть под руку незнакомца, но не лаяли. Вокруг них всех, казалось, собралось сияние, более легкое, чем солнечный свет, радостный воздух, тепло, освежающее и не угнетающее. Прю стояла на коленях, как завороженная, наблюдая, как они приближаются, со странным стуком в груди; она прижала руку ко рту, чтобы не закричать, хотя зачем и что она могла бы закричать, она не знала. Каким-то образом она чувствовала, что должна остановить их, удержать их, получить от них или присоединиться к ним. Они подошли к воротам и уже проходили, когда маленький мальчик вдруг отделился от незнакомки, протиснулся в ворота и побежал к ней. В руке он нес тыкву. Перед ней он остановился с веселым лицом.
— Можно мне свежей воды из вашего колодца, чтобы человек напился, пожалуйста?
Пошатываясь, Прю встала, отнесла тыкву к колодцу, наполнила ее и принесла мальчику. Он с улыбкой взял его из ее рук и побежал обратно между клумбами к калитке. Отряд остановился на мгновение, и теперь незнакомец остановился, взяв тыкву. Сквозь васильки и ягодные лозы он смотрел на нее, и единственным звуком было ровное жужжание пчел и шорох песни крапивника из куста сирени. Воздух был светлым и неподвижным. Прю встала и приняла этот взгляд, в то время как ее сердце бешено колотилось, над ней плыл туман, а ладони ее сложенных рук стали влажными и липкими. Затем, пока она смотрела, как в трансе, он выпил, повесил тыкву на пояс, и отряд двинулся дальше. Они шли по дороге и углублялись в лес, распевая, и она наблюдала за ними, пока они совсем не ушли, и слушала, пока не замерла последняя слабая золотая нота. Но яркость… яркость не умерла!
Прохладным, новоиспеченным утром, когда роса мерцала на листьях и цветах, Джайлз стоял в дверях, проснувшись несвежим, с болью в сердце, с застоявшимся временем.
Четырехчасовая кровать у двери с темно-зелеными блестящими листьями и скупыми розовыми цветами накинула на нее паутину, безупречную и усыпанную блестками. Оно поразило его, когда он смотрел на него; снова его охватила бесполезная пустота его собственной жизни, запутанность и рычание его собственного я, когда простое низкое существо могло сплести такую жемчужину творения! Когда Прю вышла из курятника, в ее фартуке собралось шесть белых яиц, он уже был на дорожке, ни слова, ни взгляда, мрачное выражение лица и отсутствие завтрака за поясом. Он шел по дороге, привычка влекла его в магазин, но железные узы внутри него все стягивались, стягивались, и сгущалось черное настроение ненависти.
Однажды на работе он склонился над своей скамьей, почти не замечая шума и суеты вокруг себя. Магазин открывался прямо на улицу, двери были широко распахнуты для воздуха и света в летнем тепле. Через узкую мощеную дорожку находился двор «Черного голубя», где мальчишки бросали камни в пыль. Приходили и уходили коробейники, а на скамейке в тени дремал старик.
Створчатые окна трактира были широко распахнуты, старые толстые двери были приоткрыты; изредка доносились приятные голоса и приятный запах похлебки из фасоли и жареного мяса.
Джон Констебл, Молодые уолтонцы (подробно)
Когда дневная жара усилилась, Джайлз передвинул свою скамейку ближе к дверям. В задней части лавки раздавались сильные стуки и стуки по вместительной раме фургона для зажиточного фермера из отдаленного района. Джайлз возился с огромными колесами, рядом с ним лежала небольшая куча готовых спиц, а позади него — куча необработанных палок. Он подобрал новый, закрепил его, схватил спицу и первым же ударом зацепил сучок и расколол деревяшку. С проклятием он швырнул его в кучу мусора, и при этом его взгляд остановился на внутреннем дворе.
Он смутно осознавал, что приятные звуки и суета приобрели новую ноту. Но теперь его поразило странное сияние, как будто солнце сдвинулось. Он увидел группу детей и понял, что звук был их смехом и разговором.
Они собрались вокруг скамейки, на которой дремал уже проснувшийся старик. Там сидел незнакомец, совсем молодой человек, его лицо было наполовину скрыто детьми, но были видны его большие ловкие руки, когда он строгал и работал над старым куском дерева. Мало-помалу из леса появилась утка, которую, закончив, отдали самому оборванному ребенку. Был предложен еще один собранный кусок дерева, и, к большому удовольствию детей, на этот раз маленькая собачка с острыми ушами вышла и была схвачена жадными руками. Когда третья часть была предложена для преобразования, Джайлз почувствовал, как прикосновение света, взгляд незнакомца на него, и он угрюмо вернулся к своей работе, его сердце снова странно болело, безнадежная чернота вокруг него была похожа на облако. На этот раз он завязал еще один узел, и его большой палец соскользнул и был порезан. Он снова выругался, высосал его, вытер о тунику и принялся дальше. Но у дерева были изъяны, и он тоже отшвырнул его. Следующий кусок он подрезал слишком близко.
Следующий кусок с большим трудом получился и был уложен на хорошую стопку. Он рискнул еще раз взглянуть на незнакомца и встретил ровный взгляд, пронзивший его сердце. В его груди раздался странный стук, спицы выпали из его рук, он вслепую поднялся и, спотыкаясь, побрел по булыжникам, через внутренний двор, мимо группы детей, которые притихли, когда он проходил мимо, а незнакомец притих среди них. В темную дверь он нырнул через холл к бару, где стучал и требовал эля.
Когда он вышел, добрый час спустя, детей и странного человека уже не было. Затуманенный элем натощак, не заботясь о том, что он делает, Джайлз, шатаясь, побрел по булыжной мостовой в магазин, обратно к своей скамейке. Он остановился, пошатываясь, вцепившись в дверной косяк. У его скамейки вместо кучи грубых палочек лежала аккуратная стопка идеальных спиц. Вся стружка была сметена, и его бритва повисла на привычном ногте. Все это Джайлз воспринял с затуманенными глазами, пока он стоял там, звук его собственного тяжелого дыхания в неподвижном полуденном воздухе.
Потом, выругавшись, повернулся и пошел по дороге, через город, в другую сторону, а не к дому. Даже собаки съеживались от него, когда он уходил, а хорошие жены качали головами и цокали языками от жалости и ужаса, увидев его.
Прошлым днем тень живой изгороди растянулась на полпути через дорогу; крапивник и дрозд некоторое время молчали на жаре, но несколько коричневых воробьев трепетали крыльями в прохладной пыли там, где давно высохла лужа. Джайлз, пролежавший под мостом около часа в пьяном сне, пока его не разбудил стук фургона о деревянные доски, теперь брел обратно к дороге, не зная и не заботясь, в какую сторону идти. У него была палка, ощущение дерева в руке было у него привычкой. Он шел головой вниз, сгорбленный, бесцельный. Он пытался изгнать из головы все мысли, все чувства, чтобы удержаться в милосердной пустоте, в которой не было боли; но старая уловка забвения, которая так долго служила ему своим видом, не могла выдержать маленького укола памяти, взгляда больших коричневых пальцев, вставляющих деревянную утку в руки грязного ребенка, груды спиц у его скамья, яркость в воздухе внутреннего двора.
Творение вокруг него восклицало хвалу Богу, простое дело любви ждало его руки; о, когда зло утопило его? Откуда начиналась неверная дорога, без обратной дороги и смыкающимся за ней густым ядовитым лесом? Он был изгоем, Богом забытым!
Его рука поднялась тогда, как будто во сне он увидел воробья в пыли; палка полетела безошибочно; воробей вспорхнул и упал маленькой взъерошенной кучкой, голова накренилась. Джайлз остановился, глядя на то, что он сделал.
Франц Марк, Мертвый воробей (фрагмент)
Потом по дороге, по яркому пути, как будто из тени облака снова вышло солнце, он понял, что кто-то идет. С ужасным усилием он взглянул и увидел, что это был незнакомец, еще далеко, идущий один, размеренным шагом. Со стоном Джайлз рухнул в густую траву и заполз под изгородь. Он долго прятал лицо, но потом, как бы вынужденный, поднял голову. Странный стук начался в его груди, сотрясая тело. По дороге пришел незнакомец; он шел ровно, но видел все, что было вокруг него, не так, как занятый своим делом.
Любопытное сияние повисло в воздухе вокруг него. Стук усилился; Джайлз не мог пошевелиться, кроме как дрожать; его уши начали стучать. Ближе пришел незнакомец, и ближе. Как будто вся жизнь зависла и затрепетала в это мгновение; и в тумане Джайлз увидел, как незнакомец остановился, глядя на дорогу. В пыли у его ног лежал мертвый воробей. Затем он наклонился и собрал его, прижав к себе обеими руками; и Джайлз, прежде чем стук в ушах совершенно одолел его, увидел, как он протянул руки и разжал их; птица вспорхнула, запрыгала на его пальцах и улетела.
Когда к нему вернулось сознание, Джайлз сел под изгородью. Он чувствовал себя слабым и безмозглым, едва зная свое имя. Затем в одно мгновение он вскарабкался на дорогу, ища в пыли мертвого воробья; но он исчез. Потом он побежал то в одну, то в другую сторону по дороге, но никого не увидел. Он стоял, наполняя легкие воздухом, с дурацким видом, слезы текли по его щекам, тесные полосы на сердце расходились одна за другой, воздух вокруг него светился и светился, вечерняя прохлада уже кралась из леса.
Затем с радостным криком он пошел, спотыкаясь, через поле по кратчайшему пути домой, чтобы рассказать об этом Прю.
Джон Констебл, Сенокос возле Ист-Бергхольта на закате (фрагмент)
Из Тайный цветок и другие истории Джейн Тайсон Клемент.
Охара Косон, Три полевых воробья под ливнем (фрагмент)
Великая воробьиная война 1870-х годов
«Воробьиная война» в США в 1870-х закончилась громкой победой… воробьев. Домовый воробей, если быть точным, который, согласно некоторым историям, впервые был завезен в Новый Свет в 1850-х годах через Бруклин, штат Нью-Йорк. (Еще одна современная попытка импортировать экзотических птиц была определенно более литературной.) Благодаря этому и другим публикациям Passer domesticus , биномиал которого отражает его склонность к домашнему хозяйству, быстро распространился от побережья к побережью, как показано здесь Чендлером С. Роббинсом.
Майкл Дж. Бродхед объясняет, почему птиц вообще перевезли через Атлантику: «В 1860-х годах восточное побережье охватила великая мания импорта.
Было широко распространено мнение, что воробьи могут избавить городские центры от гусениц, червей и других вредоносных насекомых». Кроме того, недавние иммигранты из Европы, где обитают домашние воробьи, «ценили птиц как напоминание о родине».
К сожалению, как и многие подобные введения, Домовый воробей не соответствовал человеческим планам. Бродхед называет птиц зоологической катастрофой: они не просто ели вредителей, они ели все и вся, включая зерно, которое должны были защищать от зерноядных вредителей. Будучи драчливыми и плодовитыми, они также превзошли такие виды, как восточные синие птицы, пурпурные ласточки и древесные ласточки за гнездовые полости.
К середине 1870-х годов возникли серьезные сомнения по поводу воробьев. Линии были проведены двумя орнитологами, которые вступили в войну из-за этой птицы: Эллиот Куэс стал ведущим оратором против них, а Томас Мэйо Брюэр боролся за них до своей смерти в 1880 году.0005
Битва была ожесточенной и личной. Куэс прожил дольше и был бы не прочь посмертно раскопать Брюэра.
(Другие орнитологи назвали в честь обоих мужчин птиц). Куэс был назван «убийцей» основателем Американского общества по предотвращению жестокого обращения с животными; в свою очередь, Куэс раскритиковал «разглагольствующую псевдозоофилию» Генри Берга. Знаменитый богослов Генри Уорд Бичер даже вмешался, осудив Куэса религиозным языком: «Ни один ворон не принесет ему мяса».
История доказывает, Кьюс был прав, но что можно было с этим поделать постфактум? Пресловутых воробьев выпустили из клетки. Куэс писал: «Я мог бы хлестать всех своих голых врагов, но Воробьев оказалось для меня слишком много».
Бродхед называет «войну» «одним из первых крупных споров среди профессиональных ученых» и «одним из первых экологических сражений» в Соединенных Штатах.
Но действительно ли птицы победили? Их количество уже не так велико, как было столетие назад. А что касается вида, также известного как английский воробей, в Англии резко сократилась его популяция. Даже птицы, которые так хорошо ладят с людьми, с трудом приспосабливаются к нам.