Содержание
ворюга — Паустовский, читать онлайн
Мы пришли в отчаяние. Мы не знали, как поймать этого рыжего кота. Он обворовывал нас каждую ночь. Он так ловко прятался, что никто из нас его толком не видел. Только через неделю удалось, наконец, установить, что у кота разорвано ухо и отрублен кусок грязного хвоста. Это был кот, потерявший всякую совесть, кот- бродяга и бандит. Звали его за глаза Ворюгой.
Он воровал все: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей. Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана.
Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота. Деревенские мальчишки помогали нам в этом. Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронесся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями. Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нем было десять жирных окуней, пойманных на Прорве.
Это было уже не воровство, а грабеж средь бела дня. Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки.
Кот попался этим же вечером. Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на березу. Мы начали трясти березу. Кот уронил колбасу, она упала на голову Рувиму. Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл. Но спасения не было, и кот решился на отчаянный поступок. С ужасающим воем он сорвался с березы, упал на землю, подскочил, как футбольный мяч, и умчался под дом.
Дом был маленький. Он стоял в глухом, заброшенном саду. Каждую ночь нас будил стук диких яблок, падавших с веток на его тесовую крышу. Дом был завален удочками, дробью, яблоками и сухими листьями. Мы в нем только ночевали. Все дни, от рассвета до темноты, мы проводили на берегах бесчисленных протоков и озер. Там мы ловили рыбу и разводили костры в прибрежных зарослях. Чтобы пройти к берегу озер, приходилось вытаптывать узкие тропинки в душистых высоких травах. Их венчики качались над головами и осыпали плечи желтой цветочной пылью. Возвращались мы вечером, исцарапанные шиповником, усталые, сожженные солнцем, со связками серебристой рыбы, и каждый раз нас встречали рассказами о новых босяцких выходках рыжего кота. Но, наконец, кот попался. Он залез под дом в единственный узкий лаз. Выхода оттуда не было.
Мы заложили лаз старой рыболовной сетью и начали ждать. Но кот не выходил. Он противно выл, как подземный дух, выл непрерывно и без всякого утомления. Прошел час, два, три… Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это действовало нам на нервы.
Тогда был вызван Ленька, сын деревенского сапожника. Ленька славился бесстрашием и ловкостью. Ему поручили вытащить из-под дома кота. Ленька взял шелковую леску, привязал к ней за хвост пойманную днем плотицу и закинул ее через лаз в подполье. Вой прекратился. Мы услышали хруст и хищное щелканье – кот вцепился зубами в рыбью голову. Он вцепился мертвой хваткой. Ленька потащил за леску, Кот отчаянно упирался, но Ленька был сильнее, и, кроме того, кот не хотел выпускать вкусную рыбу. Через минуту голова кота с зажатой в зубах плотицей показалась в отверстии лаза. Ленька схватил кота за шиворот и поднял над землей. Мы впервые его рассмотрели как следует.
Кот зажмурил глаза и прижал уши. Хвост он на всякий случай подобрал под себя. Это оказался тощий, несмотря на постоянное воровство, огненно-рыжий кот-беспризорник с белыми подпалинами на животе.
Рассмотрев кота, Рувим задумчиво спросил:
— Что же нам с ним делать?
— Выдрать! – сказал я.
— Не поможет, – сказал Ленька. – У него с детства характер такой. Попробуйте его накормить как следует.
Кот ждал, зажмурив глаза. Мы последовали этому совету, втащили кота в чулан и дали ему замечательный ужин: жареную свинину, заливное из окуней, творожники и сметану. Кот ел больше часа. Он вышел из чулана пошатываясь, сел на пороге и мылся, поглядывая на нас и на низкие звезды зелеными нахальными глазами. После умывания он долго фыркал и терся головой о пол. Это, очевидно, должно было обозначать веселье. Мы боялись, что он протрет себе шерсть на затылке. Потом кот перевернулся на спину, поймал свой хвост, пожевал его, выплюнул, растянулся у печки и мирно захрапел.
С этого дня он у нас прижился и перестал воровать. На следующее утро он даже совершил благородный и неожиданный поступок. Куры влезли на стол в саду и, толкая друг друга и переругиваясь, начали склевывать из тарелок гречневую кашу. Кот, дрожа от негодования, прокрался к курам и с коротким победным криком прыгнул на стол. Куры взлетели с отчаянным воплем. Они перевернули кувшин с молоком и бросились, теряя перья, удирать из сада.
Впереди мчался, икая, голенастый петух-дурак, прозванный “Горлачом”. Кот несся за ним на трех лапах, а четвертой, передней лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри его от каждого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по резиновому мячу. После этого петух несколько минут лежал в припадке, закатив глаза, и тихо стонал. Его облили холодной водой, и он отошел. С тех пор куры опасались воровать. Увидев кота, они с писком и толкотней прятались под домом.
Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сторож. Он терся головой о наши ноги. Он требовал благодарности, оставляя на наших брюках клочья рыжей шерсти. Мы переименовали его из Ворюги в Милиционера. Хотя Рувим и утверждал, что это не совсем удобно, но мы были уверены, что милиционеры не будут на нас за это в обиде.
Теплый хлеб — Константин Паустовский, читать онлайн
Когда кавалеристы проходили через деревню Бережки, немецкий снаряд разорвался на околице и ранил в ногу вороного коня. Командир оставил раненого коня в деревне, а отряд ушёл дальше, пыля и позванивая удилами, – ушёл, закатился за рощи, за холмы, где ветер качал спелую рожь.
Коня взял к себе мельник Панкрат. Мельница давно не работала, но мучная пыль навеки въелась в Панкрата. Она лежала серой коркой на его ватнике и картузе. Из-под картуза посматривали на всех быстрые глаза мельника. Панкрат был скорый на работу, сердитый старик, и ребята считали его колдуном.
Панкрат вылечил коня. Конь остался при мельнице и терпеливо возил глину, навоз и жерди – помогал Панкрату чинить плотину.
Панкрату трудно было прокормить коня, и конь начал ходить по дворам побираться. Постоит, пофыркает, постучит мордой в калитку, и, глядишь, ему вынесут свекольной ботвы, или чёрствого хлеба, или, случалось даже, сладкую морковку. По деревне говорили, что конь ничей, а вернее – общественный, и каждый считал своей обязанностью его покормить. К тому же конь – раненый, пострадал от врага.
Жил в Бережках со своей бабкой мальчик Филька, по прозвищу «Ну Тебя». Филька был молчаливый, недоверчивый, и любимым его выражением было: «Да ну тебя!». Предлагал ли ему соседский мальчишка походить на ходулях или поискать позеленевшие патроны, Филька отвечал сердитым басом: «Да ну тебя! Ищи сам!». Когда бабка выговаривала ему за неласковость, Филька отворачивался и бормотал: «Да ну тебя! Надоела!».
Зима в этот год стояла тёплая. В воздухе висел дым. Снег выпадал и тотчас таял. Мокрые вороны садились на печные трубы, чтобы обсохнуть, толкались, каркали друг на друга. Около мельничного лотка вода не замерзала, а стояла чёрная, тихая, и в ней кружились льдинки.
Панкрат починил к тому времени мельницу и собирался молоть хлеб, – хозяйки жаловались, что мука кончается, осталось у каждой на два-три дня, а зерно лежит немолотое.
В один из таких тёплых серых дней раненый конь постучал мордой в калитку к Филькиной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за столом и жевал кусок хлеба, круто посыпанный солью.
Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь переступил с ноги на ногу и потянулся к хлебу. «Да ну тебя! Дьявол!» – крикнул Филька и наотмашь ударил коня по губам. Конь отшатнулся, замотал головой, а Филька закинул хлеб далеко в рыхлый снег и закричал:
– На вас не напасёшься, на христорадников! Вон твой хлеб! Иди копай его мордой из-под снега! Иди копай!
И вот после этого злорадного окрика и случились в Бережках те удивительные дела, о каких и сейчас люди говорят, покачивая головами, потому что сами не знают, было ли это или ничего такого и не было.
Слеза скатилась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, протяжно, взмахнул хвостом, и тотчас в голых деревьях, в изгородях и печных трубах завыл, засвистел пронзительный ветер, вздул снег, запорошил Фильке горло. Филька бросился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца – так уже мело кругом и хлестало в глаза. Летела по ветру мёрзлая солома с крыш, ломались скворечни, хлопали оторванные ставни. И всё выше взвивались столбы снежной пыли с окрестных полей, неслись на деревню, шурша, крутясь, перегоняя друг друга.
Филька вскочил наконец в избу, припёр дверь, сказал: «Да ну тебя!» – и прислушался. Ревела, обезумев, метель, но сквозь её рев Филька слышал тонкий и короткий свист – так свистит конский хвост, когда рассерженный конь бьёт им себя по бокам.
Метель начала затихать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в избу от соседки Филькина бабка. А к ночи небо зазеленело, как лёд, звёзды примёрзли к небесному своду, и колючий мороз прошёл по деревне. Никто его не видел, но каждый слышал скрип его валенок по твёрдому снегу, слышал, как мороз, озоруя, стискивал толстые брёвна в стенах, и они трещали и лопались.
Бабка, плача, сказала Фильке, что наверняка уже замёрзли колодцы и теперь их ждёт неминучая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мельница работать теперь не сможет, потому что река застыла до самого дна.
Филька тоже заплакал от страха, когда мыши начали выбегать из подпола и хорониться под печкой в соломе, где ещё оставалось немного тепла. «Да ну вас! Проклятые!» – кричал он на мышей, но мыши всё лезли из подпола. Филька забрался на печь, укрылся тулупчиком, весь трясся и слушал причитания бабки.
– Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, – говорила бабка. – Заморозил колодцы, побил птиц, высушил до корня леса и сады. Десять лет после того не цвели ни деревья, ни травы. Семена в земле пожухли и пропали. Голая стояла наша земля. Обегал её стороной всякий зверь – боялся пустыни.
– Отчего же стрясся тот мороз? – спросил Филька.
– От злобы людской, – ответила бабка. – Шёл через нашу деревню старый солдат, попросил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспанный, крикливый, возьми и дай одну только чёрствую корку. И то не дал в руки, а швырнул на пол и говорит: «Вот тебе! Жуй!». – «Мне хлеб с полу поднять невозможно, – говорит солдат. – У меня вместо ноги деревяшка.» – «А ногу куда девал?» – спрашивает мужик. «Утерял я ногу на Балканских горах в турецкой баталии», – отвечает солдат. «Ничего. Раз дюже голодный – подымешь, – засмеялся мужик. – Тут тебе камердинеров нету». Солдат покряхтел, изловчился, поднял корку и видит – это не хлеб, а одна зелёная плесень. Один яд! Тогда солдат вышел на двор, свистнул – и враз сорвалась метель, пурга, буря закружила деревню, крыши посрывала, а потом ударил лютый мороз. И мужик тот помер.
– Отчего же он помер? – хрипло спросил Филька.
– От охлаждения сердца, – ответила бабка, помолчала и добавила: – Знать, и нынче завелся в Бережках дурной человек, обидчик, и сотворил злое дело. Оттого и мороз.
– Чего ж теперь делать, бабка? – спросил Филька из-под тулупа. – Неужто помирать?
– Зачем помирать? Надеяться надо.
– На что?
– На то, что поправит дурной человек своё злодейство.
– А как его исправить? – спросил, всхлипывая, Филька.
– А об этом Панкрат знает, мельник. Он старик хитрый, учёный. Его спросить надо. Да неужто в такую стужу до мельницы добежишь? Сразу кровь остановится.
– Да ну его, Панкрата! – сказал Филька и затих.
Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воздух был синий, густой, страшный.
В чистом небе над осокорями стояла луна, убранная, как невеста, розовыми венцами.
Филька запахнул тулупчик, выскочил на улицу и побежал к мельнице. Снег пел под ногами, будто артель весёлых пильщиков пилила под корень берёзовую рощу за рекой. Казалось, воздух замёрз и между землёй и луной осталась одна пустота жгучая и такая ясная, что если бы подняло пылинку на километр от земли, то и её было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда.
Чёрные ивы около мельничной плотины поседели от стужи. Ветки их поблёскивали, как стеклянные. Воздух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог, а тяжело шёл, загребая снег валенками.
Филька постучал в окошко Панкратовой избы. Тотчас в сарае за избой заржал и забил копытом раненый конь. Филька охнул, присел от страха на корточки, затаился. Панкрат отворил дверь, схватил Фильку за шиворот и втащил в избу.
– Садись к печке, – сказал он.– Рассказывай, пока не замёрз.
Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел раненого коня и как из-за этого упал на деревню мороз.
– Да-а, – вздохнул Панкрат, – плохо твоё дело! Выходит, что из-за тебя всем пропадать. Зачем коня обидел? За что? Бессмысленный ты гражданин!
Филька сопел, вытирал рукавом глаза.
– Ты брось реветь! – строго сказал Панкрат. – Реветь вы все мастера. Чуть что нашкодил – сейчас в рёв. Но только в этом я смысла не вижу. Мельница моя стоит, как запаянная морозом навеки, а муки нет, и воды нет, и что нам придумать – неизвестно.
– Чего же мне теперь делать, дедушка Панкрат? – спросил Филька.
– Изобрести спасение от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И перед раненой лошадью – тоже. Будешь ты чистый человек, весёлый. Каждый тебя по плечу потреплет и простит. Понятно?
– Понятно, – ответил упавшим голосом Филька.
– Ну, вот и придумай. Даю тебе сроку час с четвертью.
В сенях у Панкрата жила сорока. Она не спала от холода, сидела на хомуте подслушивала. Потом она боком, озираясь, поскакала к щели под дверью. Выскочила наружу, прыгнула на перильца и полетела прямо на юг. Сорока была опытная, старая и нарочно летела у самой земли, потому что от деревень и лесов всё-таки тянуло теплом и сорока не боялась замёрзнуть. Никто её не видел, только лисица в осиновом яру высунула морду из норы, повела носом, заметила, как тёмной тенью пронеслась по небу сорока, шарахнулась обратно в нору и долго сидела, почёсываясь и соображая: куда ж это в такую страшную ночь подалась сорока?
А Филька в это время сидел на лавке, ёрзал, придумывал.
– Ну, – сказал наконец Панкрат, затаптывая махорочную цигарку, – время твоё вышло. Выкладывай! Льготного срока не будет.
– Я, дедушка Панкрат, – сказал Филька, – как рассветёт, соберу со всей деревни ребят. Возьмём мы ломы, пешни, топоры, будем рубить лёд у лотка около мельницы, покамест не дорубимся до воды и не потечёт она на колесо. Как пойдёт вода, ты пускай мельницу! Повернёшь колесо двадцать раз, она разогреется и начнёт молоть. Будет, значит, и мука, и вода, и всеобщее спасение.
– Ишь ты, шустрый какой! – сказал мельник, – Подо льдом, конечно, вода есть. А ежели лёд толщиной в твой рост, что ты будешь делать?
– Да ну его! – сказал Филька. – Пробьём мы, ребята, и такой лёд!
– А ежели замёрзнете?
– Костры будем жечь.
– А ежели не согласятся ребята за твою дурь расплачиваться своим горбом? Ежели скажут: «Да ну его! Сам виноват – пусть сам лёд и скалывает».
– Согласятся! Я их умолю. Наши ребята – хорошие.
– Ну, валяй собирай ребят. А я со стариками потолкую. Может, и старики натянут рукавицы да возьмутся за ломы.
В морозные дни солнце восходит багровое, в тяжёлом дыму. И в это утро поднялось над Бережками такое солнце. На реке был слышен частый стук ломов. Трещали костры. Ребята и старики работали с самого рассвета, скалывали лёд у мельницы. И никто сгоряча не заметил, что после полудня небо затянулось низкими облаками и задул по седым ивам ровный и тёплый ветер. А когда заметили, что переменилась погода, ветки ив уже оттаяли, и весело, гулко зашумела за рекой мокрая берёзовая роща. В воздухе запахло весной, навозом.
Ветер дул с юга. С каждым часом становилось всё теплее. С крыш падали и со звоном разбивались сосульки.
Вороны вылезли из-под застрех и снова обсыхали на трубах, толкались, каркали.
Не было только старой сороки. Она прилетела к вечеру, когда от теплоты лёд начал оседать, работа у мельницы пошла быстро и показалась первая полынья с тёмной водой.
Мальчишки стащили треухи и прокричали «ура». Панкрат говорил, что если бы не тёплый ветер, то, пожалуй, и не обколоть бы лёд ребятам и старикам. А сорока сидела на раките над плотиной, трещала, трясла хвостом, кланялась на все стороны и что-то рассказывала, но никто, кроме ворон, её не понял. А сорока рассказывала, что она долетела до тёплого моря, где спал в горах летний ветер, разбудила его, натрещала ему про лютый мороз и упросила его прогнать этот мороз, помочь людям.
Ветер будто бы не осмелился отказать ей, сороке, и задул, понёсся над полями, посвистывая и посмеиваясь над морозом. И если хорошенько прислушаться, то уже слышно, как по оврагам под снегом бурлит-журчит тёплая вода, моет корни брусники, ломает лёд на реке.
Всем известно, что сорока – самая болтливая птица на свете, и потому вороны ей не поверили – покаркали только между собой: что вот, мол, опять завралась старая.
Так до сих пор никто и не знает, правду ли говорила сорока, или всё это она выдумала от хвастовства. Одно только известно, что к вечеру лёд треснул, разошёлся, ребята и старики нажали – и в мельничный лоток хлынула с шумом вода.
Старое колесо скрипнуло – с него посыпались сосульки – и медленно повернулось. Заскрежетали жернова, потом колесо повернулось быстрее, и вдруг вся старая мельница затряслась, заходила ходуном и пошла стучать, скрипеть, молоть зерно.
Панкрат сыпал зерно, а из-под жернова лилась в мешки горячая мука. Женщины окунали в неё озябшие руки и смеялись.
По всем дворам кололи звонкие берёзовые дрова. Избы светились от жаркого печного огня. Женщины месили тугое сладкое тесто. И всё, что было живого в избах – ребята, кошки, даже мыши,– всё это вертелось около хозяек, а хозяйки шлёпали ребят по спине белой от муки рукой, чтобы не лезли в самую квашню и не мешались.
Ночью по деревне стоял такой запах тёплого хлеба с румяной коркой, с пригоревшими к донцу капустными листьями, что даже лисицы вылезли из нор, сидели на снегу, дрожали и тихонько скулили, соображая, как бы словчиться стащить у людей хоть кусочек этого чудесного хлеба.
На следующее утро Филька пришёл вместе с ребятами к мельнице. Ветер гнал по синему небу рыхлые тучи и не давал им ни на минуту перевести дух, и потому по земле неслись вперемежку то холодные тени, то горячие солнечные пятна.
Филька тащил буханку свежего хлеба, а совсем маленький мальчик Николка держал деревянную солонку с крупной жёлтой солью. Панкрат вышел на порог, спросил:
– Что за явление? Мне, что ли, хлеб-соль подносите? За какие такие заслуги?
– Да нет! – закричали ребята.– Тебе будет особо. А это раненому коню. От Фильки. Помирить мы их хотим.
– Ну что ж, – сказал Панкрат, – не только человеку извинение требуется. Сейчас я вам коня представлю в натуре.
Панкрат отворил ворота сарая, выпустил коня. Конь вышел, вытянул голову, заржал – учуял запах свежего хлеба. Филька разломил буханку, посолил хлеб из солонки и протянул коню. Но конь хлеба не взял, начал мелко перебирать ногами, попятился в сарай. Испугался Фильки. Тогда Филька перед всей деревней громко заплакал.
Ребята зашептались и притихли, а Панкрат потрепал коня по шее и сказал:
– Не пужайся, Мальчик! Филька не злой человек. Зачем же его обижать? Бери хлеб, мирись!
Конь помотал головой, подумал, потом осторожно вытянул шею и взял наконец хлеб из рук Фильки мягкими губами. Съел один кусок, обнюхал Фильку и взял второй кусок. Филька ухмылялся сквозь слезы, а конь жевал хлеб, фыркал. А когда съел весь хлеб, положил голову Фильке на плечо, вздохнул и закрыл глаза от сытости и удовольствия.
Все улыбались, радовались. Только старая сорока сидела на раките и сердито трещала: должно быть, опять хвасталась, что это ей одной удалось помирить коня с Филькой. Но никто её не слушал и не понимал, и сорока от этого сердилась всё больше и трещала, как пулемёт.
историй о природе. Произведения Паустовского о природе
Эстетическое воспитание детей включает в себя множество аспектов. Одним из них является способность ребенка радоваться восприятию красоты окружающей его природы. Помимо созерцательной позиции, необходимо также воспитывать стремление к активному участию в природоохранной деятельности, к пониманию взаимосвязей, существующих в мире между предметами. Именно такому отношению к окружающему миру учат произведения Паустовского о природе.
Критики творчества Паустовского
Подмечать все таинства природы и описывать увиденное так, чтобы не оставить равнодушным ни одного читателя — главное, что Паустовский усвоил в совершенстве. Рассказы о природе тому доказательство.
О творчестве Константина Георгиевича Паустовского с любовью говорят его поклонники. Литературоведы выражают большое уважение мастеру художественного описания. По их мнению, писателю редко удается «очеловечить» явления природы, представить их так, чтобы все взаимосвязи стали очевидны. Даже маленький человек может понять, насколько хрупок мир, в котором живут люди. По мнению некоторых критиков, именно природа сделала Паустовского великим писателем. Сам Паустовский, его творческое вдохновение, которое часто помогало ему в творчестве, всегда сравнивали с весной в природе. Такой же красивый и радостный.
Как развивался его творческий дар Паустовский
Рассказы о природе — результат многолетнего труда. Ни один день, прожитый писателем, не был стерт из его памяти. Паустовский постоянно записывал все свои жизненные наблюдения, рассказы, свой опыт общения с интересными людьми, свои впечатления, накопленные после многочисленных поездок. Большинство этих воспоминаний легло в основу произведений писателя.
Творения великих поэтов, писателей, художников, композиторов, в которых воспевалась красота простой русской природы, всегда интересовали Константина Георгиевича. Наслаждаясь творчеством признанных мастеров, он поражался тому, как точно они умеют передавать ощущения своей души, сокровенные мысли.
Спустя годы это смог сделать и сам Паустовский. Сказки о природе мощно привлекают читателя, очаровывая точными, емкими описаниями.
Природа в произведениях Паустовского
Особенность рассказов в том, что в них, в основном, бедна своими красками и разнообразием видов некрупная природа России. Но сделано это писателем так искусно, что читатель очарован и поражен этой ненавязчивой красотой.
Рассказы Пауста о природе всегда писались на основе личных наблюдений. Именно поэтому все факты, представленные Паустовским в его произведениях, достоверны. Писатель признавался, что, работая над тем или иным рассказом, всегда открывал что-то новое, но тайн от этого не становилось меньше.
Описанные в произведениях растения, животные, явления природы легко узнаваемы читателем. Истории наполнены звуком, визуальными образами. Вы легко почувствуете запахи, которыми наполнен воздух.
Значение пейзажа в произведениях писателя
Паустовский считал, что читатель должен погрузиться в ту среду, которая окружает героев для более полного восприятия произведения. Это легко сделать, если писатель использует приемы характеристики пейзажа.
Рассказы Паустовского о природе, короткие и более объемные, обязательно содержат художественные описания леса, реки, поля, сада или любого другого природного сообщества. Вдумчивое прочтение этих характеристик помогает читателю более глубоко понять смысл всего произведения или его отдельных частей.
Пейзаж, по мнению мастера, не является каким-то дополнением к прозе или ее украшением. Он должен логично входить в структуру рассказа и погружать читателя в мир родной природы.
Рассказы Паустовского для детей
Бережное вдумчивое отношение к окружающему миру необходимо воспитывать с малых лет. Большую помощь в этом оказывают произведения русских писателей. К. Г. Паустовский — один из тех, чьи произведения входят в школьную программу по литературному чтению. В список рекомендуемых к прочтению произведений входит целая серия рассказов о природе. Их список можно представить следующими названиями: «Заячьи лапы», «Кот-вор», «Резиновая лодка», «Барсучий нос», «Сборник чудес», «Мешерский бок» и многие другие. Истории, рассказанные Паустовским, трогают душу ребенка. Герои произведений остаются в памяти навсегда. А сам писатель для многих маленьких читателей становится другом, образцом для подражания. Об этом говорят строки из детских сочинений, написанных школьниками после прочтения рассказов Константина Георгиевича Паустовского.
Восстание против сталинизма (лето 1964 г.)
Джордж Сондерс: Восстание против сталинизма (лето 1964 г.)
Индекс ISR | Индекс Главной Газеты
Энциклопедия троцкизма | Интернет-архив марксистов
International Socialist Review , лето 1964
Из International Socialist Review , Vol. 24 No.3, Summer 1964, pp.92-93.
Расшифровано и размечено Эйндой О’Каллаганом для ETOL .
История одной жизни
Константин Паустовский
пер. Джозеф Барнс
Pantheon Books, Нью-Йорк, 1964. 661 стр. $10,00
Это большая и многогранная книга. С одной стороны, это увлекательный и трогательный рассказ о жизни чрезвычайно наблюдательного, проницательного и вдумчивого человека. В то же время эта жизнь служит притчей о нашем бурном веке – эпохе войн, колониальных восстаний и социальной революции. Мы видим эпохальные пароксизмы, охватившие Россию в первые десятилетия нашего века, глазами «маленького человека», одной из миллионов молекул, образующих человеческие волны тех лет. Но такая жизнь, полная неурядиц, актуальна для каждой страны, где могут коснуться всемирные войны и революции.
Помимо этого, книга предлагает описание жизни в России, которое может быть ценным для социолога. Он приправлен комментариями об искусстве и литературе. Между его обложками висит галерея портретов известных и малоизвестных людей. И все это дышит глубоким, творческим сочувствием к природе и любовью к человеку. Эта последняя особенность не случайна. Подчеркнутая озабоченность гуманистическими ценностями сегодня является отличительной чертой антисталинистских интеллектуалов во всем советском блоке.
К счастью, Паустовский писатель талантливый и обаятельный, и в переводе эти качества нашли свое отражение. Так что, несмотря на объем, читать эту книгу не скучно.
Для целей данного обзора я сосредоточусь на том, что эта книга говорит о русской интеллигенции как во время революции, так и сегодня.
Весь стиль и подход произведения окрашен периодом, в котором оно появилось, то есть постсталинским периодом антибюрократического брожения советской интеллигенции.
Советская читающая публика, особенно молодежь, чрезвычайно интересуется мемуарной литературой. Это часть процесса восстановления правды об их прошлом, которое было «переписано», фальсифицировано и погребено под горой лжи сталинской бюрократией.
Та бюрократия, конечно, никуда не делась, хотя ей и пришлось частично отступить от тотального принуждения сталинских времен. Борьба за правду о советской истории остается тяжелой борьбой.
Именно писатели, а не историки или политические лидеры, наиболее глубоко копаются в истине прошлого. Вот почему мемуары, подобные мемуарам Эренбурга и Евтушенко, становятся взрывоопасными и осуждаются бюрократическими вождями. Правда, правда выведена литературно, неполно, неадекватно. Тем не менее, десятки автобиографических произведений последних лет помогли познакомить новое поколение с прошлым и скорректировать официальную версию о «славном строительстве социализма в одной стране».
Честные писатели и интеллигенты сегодня отражают антибюрократические настроения и напоры советских трудящихся масс. Они начинают заполнять пробел, созданный чистками 30-х годов. Эти чистки уничтожили целое поколение политических деятелей, сознательно и ясно артикулировавших необходимость борьбы с бюрократией. В отсутствие какой-либо такой группы сейчас история использует несовершенный рупор. Некоторые художники оставались способными чувствовать и выражать народные настроения и идентифицировать себя с массой людей, а не с менеджерами, чиновниками и ментами, которые присвоили себе преимущества революции. Теперь они стали ближе всего к народным представителям.
Паустовский обладает некоторыми качествами, подходящими ему для этой роли. Это одна из тех редкостей среди переживших сталинскую эпоху — простой, честный, гуманный человек. Он тихий писатель. Может быть, поэтому он не был замечен и искоренен боязливым сталинским чиновничеством, завидующим всякому независимому духу. В 30-е годы он сосредоточился на темах природы и провинциальной жизни, избегая опасных тем современной политической сцены. [1]
Но даже в то время, когда повторение партийной линии было обязательным для всех писателей, зоркий глаз Троцкого умел разглядеть в этом писателе особые качества. В его Дневник в ссылке , 1935 г. , Троцкий записал свои впечатления от повести Паустовского, которую ему довелось прочитать.
«Одаренный человек, — писал он, — технически превосходящий так называемых «пролетарских писателей». Хорошо рисует природу; можно различить острый глаз моряка. Порой в описании советской жизни (в Закавказье) он напоминает хорошего гимнаста со связанными локтями. Но есть и волнующие картины работы, самопожертвования и энтузиазма».
Этими качествами Паустовский полюбился советскому читателю. Его работы раскупаются моментально. Например, недавняя антология под его редакцией вышла тиражом 75 000 экземпляров и была распродана за два дня.
Его популярность возросла в послесталинскую эпоху, поскольку он стал одним из активных представителей антибюрократической части писателей. Он особенно известен своей защитой молодых писателей-нонконформистов от «неосталинистской» официальной критики. [2]
Например, в недавней статье он написал:
«Молодежь обвиняют в том, что она легко впадает в так называемые «девиации». В этом нет ничего страшного. Я не могу представить себе молодого человека, который никогда не протестовал и не расстраивался из-за чего-либо. Вся наша юность прошла в таком беспокойном состоянии».
Несомненно, одним из главных его соображений при написании этой автобиографии было рассказать поколению пятидесятых и шестидесятых, какими на самом деле были эти дни «беспокойной юности». Он объясняет некоторые трудности, через которые он прошел, пытаясь найти путь к ясной перспективе в поддержку революции. И он подчеркивает честность и преданность людям как ключ к поиску своего пути.
Размышляя о своей юности до Первой мировой войны, он комментирует,
«Я помню те совсем недавние времена, как будто они были давно-давно, окутанные туманами далекого прошлого. Словно между двумя историческими эпохами лежал гремящий, бурный век…
«Я происходил из мещанской интеллигенции… С самого раннего детства я слышал от отца и его друзей великодушные слова о свободе, неизбежности революции и несчастьях народа. ..
«Наивные детские представления и мое страстное влечение к литературе объясняют, почему до Февральской революции я ничего полезного не знал о революционном движении среди рабочих…
«Я долгое время видел внутренний смысл событий как нечто очень смутное, что можно было бы определить как «борьбу за свободу». Такими представлениями я жил вплоть до 1914 война. Только в начале этой войны я начал медленно и с трудом осознавать общественные силы, действовавшие в России».
Далее он пишет о первоначальной наивности, с которой он встретил Февральскую революцию:
«Идиллия первых дней Революции исчезала. Целые миры сотрясались и падали на землю. Большая часть интеллигенции потеряла голову, та великая гуманистическая интеллигенция, которая была детищем Пушкина и Герцена, Толстого и Чехова. Она умела создавать высокие духовные ценности, но, за редким исключением, оказалась беспомощной в создании государственного устройства…
«Я всегда был убежден, что семена добра посажены в каждом человеке и что нужно только помочь им вырасти. .. (но) каждый день швырял мне в лицо неопровержимые доказательства того, что люди не так легко меняются , и что революция не устранила до сих пор ни ненависти, ни взаимного недоверия…
«Я все чаще злился. Я стал ненавидеть гладкую, либеральную интеллигенцию, которая так быстро глупеет, по-моему, из-за недоброжелательности к собственному народу. Но это не означало, что я сам был готов полностью принять Октябрьскую революцию. Многое из этого я принял, но другие части я отверг, особенно все, что казалось мне пренебрежительным к культуре прошлого.
«Именно мое идеалистическое воспитание помешало мне принять Октябрьскую революцию во всей ее полноте. Поэтому первые два-три года я прожил не как участник, а как глубоко заинтересованный зритель.
«Только в 1920 году я понял, что другого пути, кроме избранного моим народом, нет. Тогда сразу мне стало легче на душе. Наступило время веры и больших надежд. С этого момента моя жизнь сложилась… более или менее прочно по пути служения народу в той губернии. .. где я мог наиболее эффективно применить свои силы — в литературе. Я до сих пор не знаю, какая дорога лучше — дорога от сомнения к пониманию или дорога, которая вообще не знает сомнений. Во всяком случае, глубокая преданность свободе, справедливости и человечности вместе с честностью по отношению к себе всегда казались мне существенными качествами человека в наше революционное время».
Эта тема честности и отождествления с людьми является постоянной нитью в развитии его истории жизни. Это также тема речи Паустовского на съезде писателей в Москве в 1956 году — речи, которая, если не считать троцкистской литературы, является одним из самых резких всесторонних осуждений сталинской бюрократии, которые я когда-либо видел. (Я настоятельно рекомендую читателям полный текст речи. Его можно найти в The Year of Protest, 1956 , ed. H. McLean and W. Vickery, NY, Random House, $1.45.)
Митинг был созван в защиту антибюрократического «разоблачительного» романа «Не хлебом единым» В. Дудинцева, подвергшегося тогда официальной критике. Паустовский использовал имя Дроздова — главного злодея романа и продажного бюрократа — как символ бюрократии в целом.
«Проблема, — сказал он, — не просто в литературном изображении нескольких карьеристов…
«Проблема в том, что в нашей стране существует — нетронутая и даже в какой-то мере процветающая — совершенно новая социальная прослойка, новая каста мелкой буржуазии.
«Это новая группа стяжателей-хищников, группа, не имеющая ничего общего ни с революцией, ни с нашим режимом, ни с социализмом. Это циники, черные мракобесы, которые… без всякого смущения и страха совершенно открыто… [ведут] антисемитские речи, достойные погромщиков…
«Откуда все это взялось? Откуда берутся они, эти спекулянты и подхалимы, эти интриганы, эти предатели, претендующие на право говорить от имени народа — народа, которого они действительно презирают и ненавидят? …
«Откуда взялись эти люди? Они являются результатом культа личности — термина, кстати, считаю крайне эвфемистичным. Вот благодатная почва, на которой вырос этот народ – с 1937 года по …
«И все это маскируется пустыми словами о счастье народа. В их устах эти слова святотатство и преступление. Эти люди осмеливаются претендовать на право представлять народ — без согласия народа. Они осмеливаются лишить нашу страну ее человеческих и материальных богатств в своих личных интересах – и лишить ее собственности с немалой долей наглости.
«Но я думаю, что народ, почувствовавший теперь достоинство нашего быта, скоро прочно сметет Дроздовых! Мы должны вести эту битву до конца. Это только начало!»
Таким образом, это человек, чью историю жизни мы имеем дело. Три раздела его автобиографии, включенные в этот перевод, составляют только первый том, сводящий его рассказ к 1920 году. Части второго тома уже вышли в России, и он дошел до середины двадцатых годов.
Мы с большим интересом будем ждать, что скажет этот мужественный деятель — и сколько ему будет позволено сказать, — когда его история дойдет до темных лет консолидации сталинизма, контрреволюционного отлива, опустошившего столь много энергии из первой волны мировой социалистической революции. Эта энергия только сейчас медленно восстанавливается. Этот человек и те, для кого он пишет, много делают для этого восстановления.
Сноски
1. Для прекрасного описания Паустовского и его произведений очень рекомендую главу о нем в недавней книге, История советской литературы , Вера Александрова, Doubleday, 1963, 369 стр., $ 5,50. Александрова прекрасный критик, хотя как русская меньшевик ее политика оставляет желать лучшего. Она была ежемесячным автором статей по вопросам советской литературы в ныне несуществующем русскоязычном меньшевистском ежемесячнике «Социалистический вестник» . Ее книга представляет собой высококачественную трактовку советской литературы в свете советского общества, включая главы, посвященные наиболее важным авторам этой литературы.)
2. Примером работы Паустовского в помощи новым, молодым писателям является Страниц из Тарусы . Это была антология, которая была распродана так быстро.